Унция или Драгоценное Ничто - стр. 22
Вообще, относя принцессе обед, он понятия не имел, кому его несёт. Семья старого тромбониста была одной из тех немногих семей в городе, где посещение музея с живым экспонатом считали настоящим позором. Ни мама Амма, ни отец Гракх, ни сёстры Прима, Секунда, Терция, Кварта, Квинта, Секста и Септима, ни сам Октавиан не знали, как выглядит дочь Королевы-Соловья, а то что видели её ещё до революции, так она успела измениться до неузнаваемости. На кухне же просто говорили: «еда для Ничто». А если кто-то и догадывался, что это за «Ничто», то не распространялся – кому из поваров самому охота стать обедом.
Пока корабль путешествовал по океану, радуга то появлялась, то исчезала, и тогда ко внутренней озарённости Октавиана примешивалась печаль, что гармония в семье нарушена, и неизвестно, удастся ли её восстановить, ведь ссылку объявили пожизненную. Но, помня слова отца, что мир – это бесконечный сияющий тромбон, с рождения настроенный на лучшее, он не падал духом.
Вообще для своего возраста мальчик многое знал и умел, и даже разработал собственные теории в музыке и кулинарии. Так, говоря Унции, что её каша созвучна свирели, он не выдумал это на ходу. Ему, половину времени проводившему в музыкальной лавочке отца, а другую – на кухне матери, давно стало ясно, что любая пища имеет свою тональность и особое звучание, которому, в свою очередь, соответствует определённый музыкальный инструмент. Так, к кукурузе подходила именно пастушья свирель.
К нотному письму также имелся свой, оригинальный подход. Например, горошины чёрного перца обозначали стаккато и заставляли есть отрывисто, а дольки чеснока, хоть снаружи и походили на бемоли, на деле играли роль диезов, поскольку не понижали, а повышали градус и остроту пищи.
Конечно, с этим можно было поспорить, но сам Октавиан, установив такие необычные связи, был им верен, как химик периодической таблице.
Пропадая то на кухне, то в лавочке, куда иностранные матросы, жаждая новых приключений, сдавали банджо, горны, коломбины, губные гармошки и многое другое, он к каждому инструменту подбирал свой кулинарный ингредиент. Запомнив какой-то вкус, опрометью мчался к отцу в лавочку и играл на всём подряд, пока не отыскивал созвучное устройство.
В магазинчике Гракха обитали подержанные инструменты, которые уже знали достаточно разной музыки и могли научить ей кого угодно. А любой опытный музыкант подтвердит, что старое фортепиано само играет впереди нот, подсказывая, на какие клавиши нажимать, что новорожденному пианино, только приехавшему с мебельной фабрики, и не снилось.
В лавочке были также ноты, за долгие годы сотни раз переселившиеся в голоса и пальцы музыкантов и знавшие, как это правильно делать. На полях партитур имелись пометки, приписанные от руки и сообщавшие массу полезного. Так, из клавира церковной мессы хористам можно было узнать, что надо пить, чтобы петь, а не спать на таком-то такте этой самой мессы. Тут же прилагались и пятна, бодрившие не хуже крепкого кофе.
Ещё по пути в Европу Октавиан решил, что будет делать, и, как только судно пришвартовалось, направился в первый портовый ресторан, где звучала живая музыка. Некоторое время он стоял под окнами, слушая и заодно определяя, что в заведении подают, а потом подошёл к сцене и улыбнулся. Дальше произошло то, что должно было произойти: вечер озарился радужным светом, музыканты стали слушателями, а в ресторанчик-«фонарь» набежало столько посетителей, что не всем хватило места.