Улыбнись нам, Господи - стр. 21

Ее действительно обступала купа лип, посаженных, должно быть, еще в языческие времена.

Хозяин корчмы, видно, издавна был знаком с Крапивниковым, он сам распряг лошадь и под одобрительное бормотание эконома отвел ее в конюшню.

Задав ей овса и заперев на засов конюшню – не дай бог, пронюхает Иоселе-Цыган и умыкнет лошадь, век с графом не рассчитаешься, – он вернулся, попросил гостей пройти в дом и, когда те гурьбой вошли, принялся предлагать им комнаты или, как он их называл, номера. К его удивлению, Юдл Крапивников от номера с видом на озеро отказался и предпочел поселиться рядом со своими седоками.

– Но этот номер, Юрий Григорьевич, похуже… – признался корчмарь.

– Сойдет, – ответил Крапивников, польщенный тем, что его назвали по имени-отчеству. Крапивников обожал, когда к нему обращались по-русски. Что такое «реб Юдл»? Ни один акцизный чиновник, ни один становой пристав, ни одна христианская душа не знает и не ведает о такой приставке – «реб». Другое дело – Юрий Григорьевич! Юрием Григорьевичем величают самого ковенского градоначальника! Если покопаться, то и среди министров можно найти Юрия сына Григорьева. И не только среди министров – россиенского батюшку тоже зовут Юрий. Обратятся к тебе так, и ты на минуту – в мыслях, конечно, – градоначальник, министр, батюшка!

– Ваша воля, – сдался корчмарь, оглядывая Эзру и Дануту. – Рядом так рядом. Прикажете накрывать на стол?

Крапивников не отвечал. Пускай обратится как положено.

Смекнув, что он дал маху, корчмарь поправился:

– Прикажете, Юрий Григорьевич, накрывать на стол?

– Изволь, голубчик.

– На сколько человек? – на всякий случай осведомился хозяин. Может, эти голодранцы не имеют к Юрию Григорьевичу никакого отношения.

– На троих, – снизошел Юдл Крапивников. – Балычок у тебя имеется?

– Имеется, Юрий Григорьевич.

– А икорка?

– И икорку сыщем, Юрий Григорьевич.

– А устрицы?

– Устриц, Юрий Григорьевич, не держим.

Вся корчма была полна этим сладкозвучным, этим высокородным сочетанием – Юрий Григорьевич. Оно ласкало Крапивникову слух, оно было балычком, икоркой, устрицами, бальзамом на сердце, придавало ему, сыну мишкинского аптекаря, небывалый вес.

– Штоф водки, – сказал эконом Завадского.

– Слушаюсь, Юрий Григорьевич. – С каждым «Юрием Григорьевичем» корчмарь к обычной цене набавлял алтын. Пускай платит, гордец, коли ему так хочется, чтобы его величали по русскому обычаю.

– Давай сразу два, – приказал Крапивников. – С хорошими людьми и выпить не грех. Кочуют, бедняги, из местечка в местечко, поют, пляшут, играют. Ты бы их, Хесид, взял к себе.

– Зачем, Юрий Григорьевич?

– Они б тебе гостей заманивали. Народ валом бы валил… Почему бы тебе, голубчик, не порадеть за родное слово и родную песню?

– Рад бы порадеть за нашу родную песню, Юрий Григорьевич, но на нее никто не повалит. Каждый еврей сам умеет петь.

– Ты, Хесид, не патриот.

– Боюсь, Юрий Григорьевич, побьют.

– Побьют?

– Сами знаете: за чужие песни платят, за родные – бьют, – вздохнул Хесид.

– Ах, хитрец! Ах, пройдоха! Ах, патриот! – ласково ругнул корчмаря Юдл Крапивников.

Человек, названный Хесидом, принялся жаловаться на тяжкое житье всех корчмарей на тракте от Смалининок до Ковно, на житье, которое особенно ухудшилось после ареста Ешуа Манделя («Крепкий был мужик! Вместе на винокурню к Вайсфельду ездили»), обвиненного в убийстве христианского мальчика; жди, мол, когда к тебе нагрянут и в отместку разнесут корчму в щепы; скорей бы дело кончилось, второй год суд идет и – ни туда ни сюда, ни домой, ни на каторгу; защитника уже доконали… Горского или Борского…