Улей 2 - стр. 25
– Все ты прекрасно осознаешь.
На губах Титова расползается широкая улыбка.
– Ты права. Я мыслю радикально. И я действую радикально.
– Знаешь, это в какой-то степени захватывает. Когда люди настолько в себя верят, что не боятся вызвать непонимание общественности.
– Папа, я не понимаю одного: почему мой БО работал на Исаева?
Терентий Дмитриевич неохотно отрывается от своего омлета и в замешательстве смотрит через стол на сына.
– БО? Что еще за молодежный сленг?
Адам кривит губы и легким взмахом руки подчеркивает незначительность этого термина.
– БО – биологический отец. Я подумал, мне же нужно как-то его называть… Это то, что приклеилось легче всего, – отпивает кофе и пролистывает в смартфоне какую-то информацию.
Закашлявшись, Терентий Дмитриевич тянется за стаканом сока.
– Получается, в начале «нулевых» было два порта-олигополиста[1]? Государственный и Исаевых? – размышляет Адам вслух, поднимая взгляд к отцу.
– Теоретически, да, – Терентий Дмитриевич берет в руку вилку, но не возвращается к еде. Слегка качает ею во время своего рассказа. – Государственный был сильнее, потому что имел эксклюзивное юридическое право на экспорт некоторых видов продукции. Исаевым это не нравилось, и хотя времена «лихих девяностых» постепенно уходили в прошлое, некоторые нечестные методы ими охотно использовались. Наша семья на то время имела небольшую долю в частном бизнесе. А точнее, один зерновой терминал. Руслан же хотел всего и сразу. Исаев предложил ему хорошие деньги, и он пошел работать по найму. Так еще умудрялся на Исаевских судах провозить свой товар, чаще всего запрещенный в нашей стране.
Взгляд Адама, направленный до этого в одну точку, перемещается на отца, едва тот прекращает говорить.
– Когда он пропал?
– В мае две тысячи четвертого.
Сосредоточенно нахмурившись, потирает рукой подбородок.
– Почему я его совсем не помню? – спрашивает то, что его давно беспокоит. – Он к нам совсем не приходил?
Терентий Дмитриевич смущенно опускает взгляд и прочищает горло.
– Когда ты подрос, у нас с Русланом уже были напряженные отношения. И, понимаешь, он не интересовался… нами.
– Ты хотел сказать «мной»? – на лице появляется саркастическая улыбка. – Все в порядке, папа. Говори, как есть. Я хочу видеть цельную картину, чтобы понять… – хватаясь за мелькнувшую в сознании мысль, перестает говорить. Прижимает к уголку губ большой палец и на мгновение теряется в своих мыслях. – Ты сказал… две тысячи четвертый?
Очередное прикосновение Ломоносовой вырывает Титова из бесконечного процесса фильтрации информации. Ее ладонь мягко скользит от его согнутого локтя к бицепсу и останавливается на плече.
– Где твои мысли, Адам?
Хороший вопрос.
***
Появление Ольги Владимировны предвещает звонкий стук ее каблуков. Ева тяжко вздыхает и пытается определить, остались ли у нее силы для очередного столкновения. Уткнувшись взглядом в книгу, создает видимость дозволенной занятости. Только на самом деле, в этом толстом переплете мистических интриг она осилила лишь короткую аннотацию и три абзаца пролога.
– Ева, – окликает мать. Прищуривая глаза, ждет от дочери какой-либо реакции. Безрезультатно. – Ева?
А Исаевой вдруг хочется отвергнуть свое имя. Не признавать его.
«Меня зовут Эва!»
Это внутреннее требование настолько сильно удивляет девушку, что она, не успевая перевести дыхание, поднимает к матери взгляд.