Учебник рисования - стр. 114
– Я всегда ложусь в четыре часа утра, – тонким голосом воскликнул Соломон Моисеевич, – я до четырех за столом сижу!
– А почему ты до четырех часов утра за столом, а не с молодой женой в постели?! – разговор свернул туда, куда его не собирался заворачивать никто, ни Рихтер, ни Татьяна Ивановна – и особенно в такой день. Она остановилась. – Так кого, стало быть, в гости ждете? – сказала она.
Мать Павла стала перечислять родственников.
– Антон придет, младший брат Лизы, милый мальчик. Инночка уже здесь, – это была православная тетка Павла, племянница Соломона Моисеевича, – и Саша Кузнецов придет. Не могли же мы его не позвать? – Саша Кузнецов, алкоголик, работавший грузчиком на Белорусском вокзале, приходился племянником Татьяне Ивановне.
Странное это было семейство. Родня Павла делилась на еврейскую и русскую, и если в еврейской ветви были представлены люди солидные, интересных профессий и с громкими именами, то русская ветвь выходила какая-то корявая: все родственники либо жили по убогим рязанским деревням, где рано или поздно спивались, либо вели бессмысленную жизнь в городе, где спивались так же, но с еще большей вероятностью, попадали в скверные истории с законом. Мать Саши Кузнецова, Марья Ивановна, та, что приходилась родной сестрой Татьяне Ивановне, давно умерла, а дети ее успели полечиться от алкоголизма, отбыть срок за хулиганство и драки, бог весть чем добывали себе пропитание. Про них редко поминали на семейных собраниях у Рихтеров – и что было сказать о них? В детстве Павел насмешил друзей интеллектуальной тети Инны: посреди трагического диссидентского разговора, когда полушепотом были перечислены славные имена узников совести, Павел решил поделиться и своей семейной историей. – А у нас дядю Сашу арестовали, – сказал он. – Хранение нелегальной литературы? – Нет, – серьезно ответил Павел, – драка. – С милицией, да? С гэбэшниками? – Нет, в пивной. В тот вечер тетя Инна спасла положение, поведав вполне пристойный для хорошей семьи перечень бед: расстрелы тридцать седьмого, дело врачей, допросы в семидесятых; друзья понимающе покивали, семейная честь была спасена, но стыд запомнился.
– Кузнецов? – подивился Соломон Моисеевич, брови его поднялись. – Удивляюсь, что у Павла может быть общего с этим человеком. Насколько я помню, он был пьяницей и, если не ошибаюсь, воровал. Я прав? – обратился он к жене.
– Как речь идет о моей родне, ты помнишь только плохое! Он у тебя украл что-нибудь?
– Какая разница, – великодушно сказал Соломон Моисеевич и, махнув рукой, отмел в сторону проблемы, даже если таковые имелись.
– А что Мария одолжила нам пятьсот рублей на твою операцию, ты забыл!
– Почему же, отчетливо помню.
– У матери твоей в секретере тысячи лежали, так она не соизволила даже предложить, а Мария из Подольска ночью везла, думала, в электричке ограбят.
– Не надо преувеличивать, – поморщился Рихтер.
– У Саши вся родня поумирала, братика Лешку в ларьке на рынке сожгли. Теперь средь бела дня убивают. Он один остался. Не хватало еще, чтобы мы его забыли.
– Я не возражаю, только недоумеваю, что у моей семьи общего с этим нетрезвым человеком. Вот и все. Мне всегда казалось, у нас несколько иные представления о том, что надлежит делать в жизни.
– Простые люди тебе не интересны, не уродились мы, не можем беседу поддержать.