Учебник рисования - стр. 104

Барон достал чековую книжку, размашисто расписался, протянул синюю бумажку Гузкину. Гузкин взял чек, его пальцы сделались холодными. Вот, свершилось. Он держал в руках синюю бумажку, чек на предъявителя в банк, его картину купили за большие деньги, он богат, знаменит. Он сунул чек (плату за творчество) во внутренний карман, туда, где, перехваченные резинкой, уже лежали портреты Лютера (плата за происхождение), и пиджак словно стал тяжелее. Скажите, пожалуйста, невольно подумал он, что ж они, жадобы в Auslanderamt, за геноцид платят такие гроши? Пятьсот – ну что такое пятьсот? А впрочем, тут же остановил он себя, грех жаловаться, грех. Могли бы и ничего не дать: вот советские, те уж точно жлобы – разве репрессированным платили?

– Кто, на ваш взгляд, лучше – Горбачев или Ельцин? – спросила тем временем госпожа фон Майзель и пригубила коньяк. Сделала она это очень мило: просунула нос в рюмку, понюхала, потом лизнула кончиком языка коньяк и изобразила всем лицом испуг от крепости напитка. – Мы здесь так далеко от России, но нам так важно знать правду.

Гриша отметил про себя еще один урок европейского такта: сделав покупку, надо перевести разговор на другое, словно и не случилось ничего особенного. Не в деньгах же счастье.

– Ельцин последовательнее, тверже, – сказал Гриша, – он отменил компартию.

– Ах, это так важно, то, что вы нам здесь говорите. Ельцин будет уничтожать империю коммунизма. Это ведь позитивно, не так ли?

– От коммунизма все зло, – заметил Фогель-старший.

– Коммунизм, мне кажется, – сказала Тереза фон Майзель, – растлил человеческую природу, в этом все дело.

– Как это верно.

– Но коммунизм сам и породил таланты, которые разрушили его, – тихо поаплодировал Грише Фогель-младший. И все обернулись на Гришу и похлопали ему, будто это он, Гриша, развалил коммунизм.

– То, что происходит сейчас, – сказал Юрген, – следствие титанической работы одного человека. Разумеется, всей русской интеллигенции, но все-таки – будем справедливы – есть люди, которые сделали больше других. Вложили сердце.

– Мы с Юргеном, – сказал Оскар и сверкнул профессионально обработанными зубами, – всегда восхищались вами, Гриша.

– Мы, – сказал Юрген, – все перед вами в долгу.

– Солженицын, – сказал Гриша скромно, – тоже сделал много. – Он помолчал. – И Сахаров тоже. И Зиновьев, – добавил он, решив быть беспристрастным.

– Будем объективны, Гриша. Больше вас не сделал никто. Просто никто. Солженицын, вы говорите? Если называть вещи своими именами, он ведь толкает Россию вспять, к русской православной идее, к дому Романовых.

– Я не в восторге от Солженицына, – заметил Оскар, – далеко не в восторге. А что вы скажете, барон?

– Он перестал быть актуален, так я считаю, – сказал барон.

– Если честно, барон… – вполголоса сказал Оскар, так, словно сказанное им должно остаться только меж ними с фон Майзелем; но слышали, разумеется, все. – Если совсем честно, барон, я никогда не был в восторге от Солженицына. Никогда. И даже когда все прославляли его «Архипелаг», я всегда, знаете ли, соблюдал дистанцию.

– Как это верно, Оскар.

– У Оскара всегда был безупречный вкус, – сказала Тереза фон Майзель.

– Я не торопился высказывать свое мнение, Тереза, – сказал Оскар, – я его просто имел.

– Я думаю, Оскар, многим следовало бы у вас поучиться.