Учебник рисования - стр. 102
Дался им этот пароход, подумал Гузкин.
– Разговоров о смысле жизни хватает и сегодня. Вы поезжайте в Россию, походите в гости к простым людям, к интеллигентам, – сказала журналистка.
– А вы бывали в России? – спросил Гриша.
– Я-то? Я приезжала специально брать интервью у художников-авангардистов. Только с вами, к сожалению, не встретилась.
– А с кем встретились? – ревниво спросил Гриша.
– Ах, это неважно. Главное, что мы с вами увиделись.
– Да, – сказал Гузкин, прикидывая, что это: немецкая воспитанность – или признание в чувствах.
– Я – славистка, люблю русские разговоры о смысле жизни.
И она, совсем как русские интеллигенты, заговорила о смысле жизни. Зовут ее Барбара фон Майзель, барон с баронессой приходятся ей родителями, приехали навестить ее из Мюнхена. Но что привлекательного в обеспеченной жизни? Русскому она училась в Бохуме на знаменитой кафедре славистики, у Петера Клауке («Вы наверняка читали его статьи о втором авангарде»), пишет статьи о восточноевропейской культуре. Недавно она рассталась с бойфрендом Штефаном, у нее случился психический стресс; но теперь все позади. Она спросила о семейном статусе Гузкина, и Гузкин неопределенно пожал плечом.
– Живу сейчас один, – сказал он.
– Живете раздельно? – спросила Барбара.
– Ну да, раздельно, – ответил Гузкин, и это было правдой, поскольку жена осталась в Москве, ожидая, пока Гриша устроится и позовет ее.
– Показать вам город? – спросила Барбара. – Доедем до Кельна, посмотрим Кельна дымные громады. Вы любите Блока? Он важнее, чем Ахматова? Вы дружили с Бродским?
– У нас с Джозефом много общих знакомых, – сказал Гриша осторожно. Он хотел сказать «с Иосифом», но место, собеседница и, так сказать, дискурс беседы подсказали ему английский вариант имени.
– В России тоже есть архитектура? – поинтересовался барон.
– Да, – сказал Гузкин, – есть какая-то, – он подумал, что из вежливости к хозяевам надо было сказать, что архитектура плохая. Надо было сказать так: находясь здесь, среди соборов Европы, ну и так далее.
– Хм. Любопытно. И соборы есть?
– Соборов нет, есть церкви. Но церкви большевики разрушили.
– Как, все?
– Все, – сказал Гузкин, впрочем, не очень уверенно. Где-то ведь протоиерей Павлинов служит. Отступать, однако, было некуда, и он еще раз сказал: – Все разрушили. До основания.
– Вандалы, – барон отхлебнул вина, подержал во рту, покатал за щекой, проглотил, – дикари. – Он для верности сделал еще глоточек, сверил ощущения с первым опытом, кивнул себе и вину, а про большевиков добавил: – Монстры.
– Отрадно, что эта глава истории завершилась, и теперь Россия снова может быть частью Европы, – сказал хозяин дома, а его друг Оскар скептически покривился: мол, неизвестно еще, завершилась ли эта глава. Оскар положил руку на колено Юргену, словно предостерегая друга от избыточного энтузиазма, но в простой этот жест вложил он и еще некое чувство – не погладил, нет, только тронул, но особым, бережным касанием, так художник касается палитры, так букинист трогает страницу редкого издания.
– Это еще предстоит выяснить, – сказал Оскар, – история не дала еще ответа.
Сюда бы Борю Кузина, подумал Гузкин. Вот кто умеет рассказать про Россию и Европу. Он пожалел, что не умеет, как его московский друг, говорить круглыми фразами, делать паузы и оглядывать пораженных собеседников ироническим взглядом.