У каждой свое эхо - стр. 3

Мария молча вернулась на кровать и легла, натянув одеяло до пояса. Она чувствовала, как её изнутри по-прежнему разъедает глухая гадость, липкая и бесформенная.

– Баня здесь раз в неделю по графику, – продолжала Арина, не обращая внимания на молчание. – У нашей палаты в четверг. Значит, завтра париться пойдём. Душ – это так, ополоснуться, а в бане, как новая родишься! Ты любишь париться?

Мария взглянула на неё тоскливо. Слова застревали где-то глубоко внутри.

– Что, противно? – спросила Арина, слегка склонив голову.

Мария молча кивнула. Всё в ней сопротивлялось разговорам.

– Пройдёт, – мягко сказала Арина, вдруг посерьёзнев. – Первые дни душа ноет, как выбитый зуб, но потом легче. Обязательно станет легче. По себе знаю.

Она замолчала, но её слова повисли в воздухе, не растворяясь, как обычно, в больничной пустоте.

– Ты ложись, я не буду приставать, – добавила она. – Здесь никто не требует улыбаться. Главное – терпи. Не реви и не кричи. Если закатишь истерику, наколют так, что неделю потом под себя ходить будешь. Потерпи, Мария. Потерпи, будет легче. Нужно бороться. Обязательно.

Мария взглянула на неё с тихой, без слов благодарностью и послушно лежала, уставившись в потолок. Его белизна словно давила на грудь.

Она лежала молча, не моргая. Мысли текли медленно, мутно, как вода в затхлом ручейке. Она думала о том, что с ней произошло. О своей серой, безрадостной, болезненной жизни. Как постепенно всё потускнело, стёрлось, растворилось в бессмысленности. Как исчезли желания, и исчезла она сама. Осталась только постоянная, не проходящая, ставшая родной, боль.

– Бороться за что? Ради чего? – думала она. – Всё, ради чего я жила, растворилось без остатка!

Ощущение вины не уходило. За то, что хотела уйти, за то, что осталась, за то, что ещё дышит!

Прошло несколько дней. Жизнь внутри этих белых стен текла медленно, вязко, будто растягивалась между приёмами пищи и сном, как жевательная резинка, давно потерявшая вкус. Мария просыпалась, умывалась, ела и снова ложилась, почти не разговаривая, почти не глядя на окружающих. Даже на себя, в тусклом зеркале в санузле, она старалась не смотреть. Не могла.

Внутри всё горело странным, тяжёлым огнём, похожим на вину, обиду, на невыносимую усталость. С каждым днём страх отступал, но на его место всё настойчивее приходил стыд. Горький, обжигающий, липкий, как плесень. Стыд за то, что сделала с собой, что оказалась слабой. Стыд за то, что теперь будет жить, но с этим невидимым клеймом, от которого уже не избавиться.

– Ведь я всегда была сильной, разумной, надёжной, – с горечью в постоянно ноющем сердце, думала он. – Я не поддавалась панике, умела решать проблемы, справляться, держаться. А теперь я здесь?! Сижу на кровати, с колотой веной и в белой сорочке, хорошо, что не в успокоительной рубашке. Что со мной случилось? Почему не справилась? Почему позволила себе сорваться так, как будто я не я?

Эти мысли не давали покоя. Они шли кругами, как гуси на пруду, и отогнать их было невозможно. Иногда она пыталась себя убедить, что всё исправимо, что такие срывы бывают у всех.

– Но не у всех же заканчивается это попыткой? – опять приходил этот внутренний голос, холодный, острый, укоряющий.

На соседней кровати Арина, молча устроившись поудобнее, листала книгу. Делала это так быстро, что казалось, не читает, а вбирает страницы в себя как воздух.