У Бога и полынь сладка (сборник) - стр. 13
Гость помялся.
– Вообще-то я о многом хотел спросить, многое мне интересно.
Федор неопределенно помычал.
– А давно вы здесь работаете?
– Годов семнадцать.
– А в церковь всю жизнь ходили?
– Нет… Вообще не ходил, и сейчас-то не всегда заглядываю.
Федор сам не понял, отчего соврал парню – воскресных служб он никогда не пропускал.
– Значит, просто так сторожите? Объект и только?
Федор недовольно кашлянул, но ничего не сказал.
– А до этого чем занимались? – продолжал расспрос Дмитрий.
– Всяко было…
– Значит, вы просто подрабатываете к пенсии? – не унимался гость.
– Да какая же тут приработка?! Сторожу да мету… Себе в радость. При деле, опять же.
– Но за деньги?
– Да что тебе за дело до моих денег? – вспылил Федор.
Дмитрий смутился.
– Простите. Я сначала подумал о вас одно, потом… другое. Вы мне кажетесь очень интересным человеком. Я хочу понять. Долгая жизнь. Время было тяжелое, и революция, и война. Теперь до старости трудитесь и без денег.
– Да чего тебе понимать? Какая разница – за деньги, без денег! Это ты со своими молдаванами решай, а я уж свое порешил.
– Не понял.
– На что деньги? Ни жену не выкупить с того света, ни сына из тюрьмы… У меня сейчас другие беды.
– Какие?
– Топчусь на месте, росту никакого. Мира нет на сердце, одно утеснение…
Дмитрий осторожно присел на скамью.
– Какого роста?
– Никакого нет. Человек завсегда должон расти. И младенец растет, и начальник вверх стремится. А и старикам, и всякому возрасту свой рост надобен, иначе нельзя – беда иначе. Подвигаться надобно…
– Я не понимаю вас, – тихо сказал Дмитрий. – Чего вы от себя хотите?
– Подвига – просто сказал Федор.
– Подвига? Хотите героем стать?
– Может, даст Бог, пострадать придется. А то ни на что не гожусь. О грехах толком не молюсь, не каюсь – так, как бревно сухое…
Дмитрий слушал старика, затаив дыхание. Федор резко прервал монолог, вздохнул и, махнув рукой в сторону двери, тихо приказал:
– Ступай, погуляй часок.
Оставшись один, Федор принялся читать вечернее правило. Перекрестился широким крестом, поклонился в пояс и стал проговаривать про себя выученные наизусть слова молитвы. Он клал крестное знамение истово, тыкал с силой себя в лоб, словно призывая непослушную голову пробудиться для светлых мыслей. По плечам он бил сложенными троеперстно пальцами, норовя попасть туда, где в молодости красовались на его погонах унтерские лычки. Но не мог привести сердце в молитвенное состояние, опять лезли откуда-то воспоминания. На сей раз он вспомнил свое служение в Восточной Пруссии. Но не страшный бой, в котором был ранен в грудь, а пышнотелую Эльзу – дочь хуторянина, к которой бегало полвзвода. «Эх, да что же это за срамота! Никакого покаяния. Вспоминаю без сокрушения сердечного, наоборот, с усладой. Хоть оторви голову, да выбрось вместе с сердцем!».
Когда вернулся Дмитрий, он уже лежал под ветхим суконным одеялом.
– Постели фуфайку да пинжаком накиньсь, – приказал гостю и повернулся к стене.
Он досадовал и на гостя, и на себя: «Ишь, ему интересно! В одно ухо вошло, в другое вышло – и весь интерес. А мне смущение. Болтун старый. И молитва не пошла».
Федор понимал, что не в госте дело, а свои грехи не давали ему покоя, но не знал, что делать и как настроиться на покаянный лад. «Может, оттого и пустил парня, что не могу, яко подобает, покаяться?..».