Трупорот и прочие автобиографии - стр. 14
Деревушка оказалась совсем маленькой – всего десяток тесных улочек, и музей располагался под боком. Мне было семнадцать, Генри – пятнадцать, а Эдварду – четырнадцать, и я, как всегда, уточнил у родителей, кто из нас останется за главного.
– Присматривай за братьями! – велел мне папа.
Марш-хаус был частным музеем. Название он получил в честь семьи, некогда жившей в доме, больше похожем на настоящий особняк. Четырехэтажная резиденция из красного кирпича с белой отделкой была выстроена в стиле федеральной архитектуры. Дом – простой, без излишеств – стоял в окружении высоких деревьев в конце мощеной улицы, которая давно вздыбилась от непогоды. От задних дверей дома до самого океана тянулась запущенная лужайка.
Мы втроем подошли к берегу. Среди устилавших песок камней стояло несколько столбов, поломанных и побитых дождем и ветром; они точками уходили в воду. Эдвард сказал, это остатки причала. В конце девятнадцатого и начале двадцатого века Марши считались одной из богатейших семей в Мейсоне. Тогда деревня носила другое название – Иннсмут.
– Почему переименовали? – спросил Генри.
– В тридцатых разразилась какая-то болезнь, – пояснил Эдвард. – Или чуть раньше, в двадцатые… Что-то очень заразное и смертельно опасное. Деревню закрыли на карантин; на дороге выставили кордон, чтобы не пускать сюда людей.
– Или не выпускать отсюда, – добавил я.
– Ага, – согласился Эдвард. – И вообще, времена тогда стояли неспокойные. Правительство постоянно устраивало рейды. Раньше деревня была намного крупнее. Берег застроили причалами. Федеральные агенты заинтересовались тем, что хранится на складах. Говорят, многих жителей арестовали.
– Контрабандистов? – понимающе кивнул я.
– Наверное, – пожал плечами Эдвард.
Он развернулся к дому, и мы с Генри пошли за ним. У дверей музея на высоком стуле сидел паренек наших лет, одетый в безразмерную майку «Ред Сокс». Он читал спортивный журнал. Заметив нас, парень поднял глаза и спросил, сколько нужно билетов.
Я ответил:
– Три.
В этот миг раздался невероятный треск, будто две огромные шестеренки сцепились друг с другом. Парень, его стул, стена за ним стали прозрачными, точно из стекла. Сквозь череду просвечивающих слоев показалась лужайка за особняком и океан. Тряхнув головой, я поднес к глазам ладонь. Эдвард за моей спиной спросил:
– Что такое?
– Ничего, – ответил я.
А что еще можно было сказать? Я опустил руку, надеясь, что мне почудилось.
Наверное, так и было. И парень, и дом вновь обрели плотность. Не знаю, что со мной случилось, в тот момент я плохо соображал, но Эдвард не дал мне времени на раздумья. Он пролез вперед и спросил, где висит картина Гогена. Парень ответил, что выставка художественных полотен на первом этаже, в столовой, которая расположена в задней половине дома. Он махнул рукой в сторону черно-белых путеводителей, лежавших стопкой на низком столике. Рядом стоял миниатюрный пиратский сундук с сокровищами, в крышке которого виднелась прорезь, а сбоку было напечатано «ПОЖЕРТВОВАНИЯ». Генри достал из кармана джинсов пару скомканных банкнот и сунул в щель, я сделал то же самое. Эдвард уже поднимался по ступенькам на крыльцо.
Несмотря на высокие потолки, комнаты оказались меньше, чем представлялось снаружи. Интерьер соответствовал моде прежних лет, да и мебель, судя по всему, была подлинной. Каждый зал был украшен предметами в единой стилистике. В первом, например, мы увидели десяток кораблей в бутылках самого разного размера: от крохотного зеленого пузырька из-под лекарств до большой прозрачной емкости, содержимым которой можно было напоить целый банкет. Все корабли оказались парусниками, двух- или трехмачтовыми. Названий на них я не заметил. Помимо бутылок в углу стояли гарпуны, а на стене напротив висели тесаки. На ближайшем столике лежали секстанты и компасы, а на соседнем – коллекция резных фигурок из какого-то материала вроде кости.