Три судьбы - стр. 13
Алексей вспомнил своего взводного, своих боевых друзей, и у него защемило сердце, подступили к глазам слезы. Нет уже в живых лейтенанта Русакова, их взводного, так же, как нет и сержанта Олега Червинского, ефрейтора Мирзы Юлдашева, рядовых Паши Сорокина и Степана Худенко. Остальных пятерых ребят, которые были с ним в том, последнем, бою, Алексей знал мало. Все они были приданы на время операции их разведвзводу. Три сапера и два переводчика.
Из двенадцати высадившихся на высоту в живых остался только он один. Словно пирог, основательно нашпигованный осколками, но живой.
Перебирая в памяти спонтанно возникающие эпизоды своего последнего боя, Алексей то и дело отгонял навязчивую мысль: «Почему я остался жив? Почему не погиб со всеми?» Это было бы честнее. Ведь его никто не ждал, никому он в Союзе не нужен, а у лейтенанта – больная мать и невеста. Как они выдержит известие о его смерти? Сержанта Олега Червинского ждала молодая жена с двухлетней дочуркой. Сороку – Пашку Сорокина – ждали домой родители и невеста. Он не раз хвалился перед ребятами тем, что все два года службы Наталка – так звали его невесту – присылала пространные письма не реже одного раза в неделю, так что иногда, когда «вертушки» с почтой задерживались на месяц-два, он получал от любимой сразу кучу весточек. А Степка Худенко, хоть и больше года тому до дембеля было, но и он имел больше прав остаться в живых, чем он. Степка подавал большие надежды в живописи, учился в Строгановке, знаменитой столичной студии. Когда было хоть немного времени, он рисовал. Рисовал все, что попадалось на глаза. Даже в тот трагический день Степка, вытащив из своих вместительных карманов затасканный кусочек грифеля, нарисовал на рваном куске плащ-палатки спешащие на помощь нам вертолеты, которые так и не прилетели. Все смотрели на рисованные машины и верили, что они придут. Придут вовремя и искрошат окруживших неприступную высоту душманов. Ведь это им жить да жить, а не ему. Погиб бы он, и по нему никто бы не заплакал.
Алексею стало до слез жалко и себя, и погибших ребят. Он тихо глотал горько-соленую влагу, даже несколько раз всхлипнул, испуганно взглянув на санитара.
– Скоты, подонки, шкуры продажные. – Он ругался долго и смачно, вспоминая тыловика и иже с ним, благо что за свистом и клекотом работающих винтов никто его обличительных слов не слышал. Но ему от этого стало немного легче. Он даже уже начинал чувствовать себя человеком высшего порядка по отношению к тем грязным торгашам чести, которые переправляли наворованное, награбленное в Афганистане своим семьям и благодетелям, как вдруг прорвавшаяся откуда-то из глубины мозга мысль осадила его: «А каков ты сам? Вспомни! Как называется то, что мы сделали тогда в ущелье у ручья? Разве не грабеж? Это ж бандитское нападение на мирный караван».
Алексей усилием воли загонял эту страшную мысль обратно, в самый потаенный угол памяти, но она лезла и лезла на экран сознания. Сначала мелкими, еле разборчивыми буквами, потом начала проявляться все крупнее и крупнее, пока не заслонила весь горизонт разума. С этой мыслью пришлось согласиться.
«Но цели-то у нас разные, – пришло спасительное оправдание. – Те грабили и грабят ради наживы, а нам приходилось отбирать кое-какие продукты и вещи у афганцев, чтобы выжить, в конце концов.