Три книги про любовь. Повести и рассказы. - стр. 10

Настало время обеда. Работники ресторана понесли металлические судки, гремя многоэтажной подставкой и распространяя по вагону терпкий запах распаренного харчо, жареного лука, перегоревшего томата и бог знает чего ещё…

Парень харчо брать не стал, а взял азу по-татарски с варёным рисом, сел рядом с Игорем за столом и открыл крышку. Напротив сидели мы с Серёжей.

Остро запахло томатом и солёными огурцами. Парень начал есть. Серёжа провожал напряжённым взглядом каждый кусок мяса, исчезающий за шевелящимися усами. Что делать? Я ёрзала от неудобства ситуации… Ни увести, ни отвлечь ребёнка было невозможно. На третьем куске наш сосед поднял глаза от миски и, подвинув её к Серёже, ласково спросил: «Хочэшь?»

Тут Серёжа перевёл взгляд с парня на меня и спросил своим ясным хрустальным голоском:

– Мама… Это – чурка?

Показалось мне, или на самом деле в вагоне повисла звенящая тишина?

О боги мои, опустите бархатный занавес над этой постыдной сценой! Никогда, слышите, никогда, клянусь вам, не было в нашем семейном лексиконе этого слова!.. Никогда я не чувствовала себя такой тварью и идиоткой одновременно! В голове обрывочно летали мысли про «кынжал» и высадку по стоп-крану посередине нагретой зноем степи. И это было бы «спра-авэдливо».

Видимо, всё это хорошо читалось на моём мучительно напряжённом лице с полузакрытыми глазами.

Знаете, что сделал парень? Он протянул свою смуглую большую руку через стол и потрепал моего сына по белобрысым кудрям:

– Ничего, – сказал он, – малэнький ещё…

…Вагон привычно зашумел, и мы поехали дальше.

– Ка-ти-клощ, – по слогам диктует Гуля.

Я записываю. Понятно, что основа – слово «катык», но под Гулиным пристальным взглядом исправлять мне неудобно.

– Не знаю, как объяснять. У вас, Ирин-апа, вообще такой буква нет…

Задавив в себе чувство стыда за наш недоразвитый алфавит, в котором «вообще такой буква нет», плюю на фонетические изюминки узбекско-русского перевода, кладу карандаш, плотнее заворачиваюсь в плед и слушаю…

Было это лет двадцать назад. Гульмире было семь или восемь, когда её бабушка, Рсолат-бува, приготовила катыклош из катыка и лапши. Мулла прочитал над ним молитву, и получился священный суп для… Ок-момо, вот. Его разнесли соседям, по всей махалле, чтобы ели и молились за Рсолат.

Ок-момо? Дух. Нет, не ангел. Ангел на их языке будет фаришта. А это дух, что тут непонятного? Один из семи пыр. Дух, хранящий людей. Только Ок-момо – хранит бабушку, а Ок-бобо – дедушку.

Ок-момо надо просить, чтобы сделал волосы белыми. И забрал зубы, которых ещё полно, и все крепкие. Как – «зачем»? Старуха же… Голова белая – душа белая. Так у них говорят.

– Если этого нет, то что-то не то… – Гуля качает головой. – Стыдно. Перед соседями. Перед мулла…

Молчим. Я потрясена. Вспоминаю старый японский фильм, в котором старуха выбивает камнем зубы, чтобы сын отнёс её в горы умирать. Иначе семье не прокормиться. Смотреть было невыносимо, честно, а тут…

Я первой нарушаю затянувшееся молчание:

– И… Ок-момо…

Сделал, да. Только не сразу, конечно. Бабушка не один год просила. А когда заметила первую седину, так радовалась, так благодарила!

Потом, основательно поседев и распрощавшись с зубами, Рсолат-бува начала готовиться к смерти. Давным-давно, конечно, она положила в сундук всё, что необходимо для похорон. Но… достойные поминки? Все сорок дней, по обычаю, когда будут открыты ворота двора, куда зайдёт каждый, знакомый и незнакомый, кто хочет помянуть и помолиться за неё. И стол должен быть всё время накрыт и полон еды, чтобы никто плохого слова не сказал, а только вспоминали бы с уважением и восхищались…