Третий источник - стр. 5
– В Хейзел?!
– В продавщицу, – слуга улыбается. – Когда желудок сыт, как-то сразу начинаешь думать о чувствах.
– Ты слуга, а не поэт.
Араб смеется, вылавливая с подноса виноград, который не доела Хейзел.
– Умереть ради любви! – говорит он. – На супружеском ложе бывшего гладиатора. По-моему, это лучше, чем сгореть в старой мастерской. И никакой поэзии, хозяин! Всего лишь любовь и желание лучшей смерти!
Отель «Амелес» встречает новоприбывших шумом бесконечного праздника.
– Даже не верится, что здесь всего один отель! – говорит Хейзел.
Ее муж, которого она держит под руку, молчит. Слуга художника улыбается ей. Она улыбается художнику. Художник смотрит на город-отель, который находится в стороне от посадочной полосы, и до своих номеров приходится идти по дорогам из белого камня.
– Слишком безвкусно, – говорит Назиф, открывая дверь.
– Может, добавить свечей? – спрашивает слуга.
– Будет нелишним.
– А как с вдохновением? Уже что-то пришло или нет?
– Скорее, нет, – Назиф разбирает чемоданы.
– Ну, может, тогда отпустило? – слуга с надеждой смотрит на него.
– Думаешь, я сюда грехи замаливать прилетел?
– Забывать.
– У художников нет грехов, – Назиф улыбается. – Лишь ошибки и разочарования.
– Вот это уже хорошо! – говорит слуга. – Очень хорошо. Хотите, чтобы я отправился за натурщицами?
– Не хочу натурщиц.
– Тогда блудницы, – Араб перебирает десятки каталогов. – Здесь очень богатый выбор.
– Хочу отдохнуть, – говорит Назиф. – Просто немного отдохнуть. Без красок и мольберта.
– Очень хорошо! – слуга кланяется. – Очень-очень хорошо.
Она была танцовщицей – Ясмин. Гибкая женщина, укротившая змею. Желтую, с черным пятном на голове в виде короны. Она шла в проходе между столиков, и даже самые закоренелые гомосексуалисты оборачивались в ее сторону. Это не была демонстрация плоти. Это было искусство танца, где ничто не имеет право остаться скрытым. И змея. Она обвивала Ясмин. Сжимала ее ноги и шею. Гладкая желтая кожа скользила по темным гениталиям. Раздвоенный язык целовал открытый рот. Человек и змея сливались в одно целое, продолжая подчеркивать свои различия, дополняя друг друга, собираясь воедино, как пазл, чтобы потом рассыпаться под гром аплодисментов.
– Я должен нарисовать тебя, – сказал ей Назиф после выступления.
– Меня не рисуют, – улыбнулась Ясмин. – Меня пьют, как хорошее вино, – она приняла из рук охранника накидку, скрывая свою наготу. – Разве можно запечатлеть вкус вина? Разве можно передать его неповторимость? – Ясмин смерила взглядом рыжеволосого спутника Назифа. – Разве можно нарисовать любовь? – спросила она. – Или страсть? Ни один холст не сможет сохранить непогрешимость подобного момента. Скорее, обезобразит его. Испортит бесцельным нагромождением ненужных форм и деталей.
– Но и без этого нельзя, – сказал Назиф.
– Но разве страсть и любовь вот здесь? – руки Ясмин опустились к промежности. – Это лишь похоть. Лишь животные инстинкты. Тело врет. Слова врут. Даже глаза иногда врут.
– Так это означает «нет»? – спросил Назиф.
– Это означает, что не родился еще художник, который сможет запечатлеть любовь и страсть. А тело… Мое тело… Оно так же продается, как и мои клятвы. Даже мой змей, и тот продается. Но все остальное… Оно принадлежит только мне.
В эту ночь Назиф ушел с танцовщицей, оставив своего спутника искать себе нового возлюбленного.