Тихие гости - стр. 20
.
До утра еще далеко, а сна – ни в одном глазу. Какой тревожный этот ветер. Ничуть не убаюкивает. Наоборот, комната будто наполняется новыми звуками, шелестом, потрескиванием, резкими скрипами.
Я поджимаю под себя ноги, плотнее кутаюсь в одеяло.
Нож. Я совсем недавно протягивала руку из спасительного тепла одеяла и трогала его холодную пластмассовую ручку. Просто так, без какой-либо цели. Не уверена, что у меня хватит духу его использовать в качестве оружия. Но зато он металлический, а металл обладает обережной силой. Скажи мне кто что-то подобное пару месяцев назад, я бы с удовольствием высмеяла его.
Вот теперь давай, посмейся над собой…
Я поджимаю под себя ноги, хотя еще сильнее сжаться в комочек уже невозможно. Но кто тут говорит про законы физики, про логику?
Сколько там, по ту сторону двери, бродит людей, не имеющих возможности вернуться, не понимающих, что они не здесь. Или понимающих, что еще хуже. И большинство из этих потерянных – дети. Подростки. Кому-то удается найти выход. Им никто не верит. Но это ладно. Пусть. Главное, что они вышли.
Иногда они выходят совсем не там, где изначально зашли. Так непросто… Они бывают очень сильно напуганы. Или разгневаны. Или думают, что вокруг по-прежнему монстры, и защищаются. Хотя монстры – это они сами.
Я тоже буду защищаться. Глупо было верить тому ребенку, который вышел из-за шифоньера и утверждал, что играл в прятки у себя дома.
Он спросил: «Ты тоже пропала?»
Он ущипнул меня за руку, чтобы доказать, что он – не игра моего воображения. Он решил, что моя мама – чудовище, и юркнул обратно быстрее, чем она смогла убедиться, что я не вру и не ору из-за страшного сна.
Монстр, который доказывал, что он не монстр, а монстры – мы. Или это был мальчик, вышедший не там, где вошел, и не верящий, что вышел обратно. Он реальный и хочет быть в реальности.
Но я больше никому не позволю доказывать свою реальность. Я не сумасшедшая. Я в своем уме и никогда не стану причинять сама себе увечья, даже случайно.
Никто не верит. Но теперь у меня есть нож. Утром я верну его на кухню.
Вчера ночью из-за шифоньера выглянула девочка…
Как только сумерки сгустились до темноты, включился единственный тусклый фонарь на столбе у самого въезда в деревню. Вообще-то фонарных столбов здесь гораздо больше, штуки три, но даже летом они ухитрялись освещать только строго ограниченное пространство прямо под собой. А сейчас, зимой, очевидно, электричество экономили настолько, что его хватало только на один-единственный фонарь.
Радио изрыгнуло парочку жалких звуков, напоминающих отдаленную музыку, и тоскливо зашипело. Так что пришлось его выключить, потому как от этого полузадушенного пришепетывания аж зубы начинали ныть. За окном стояла такая чернильная темнота, какой не бывает, даже когда закроешь глаза. Просто провал. Зато, если приблизить лицо к самому оконному стеклу, твое собственное отражение выплывало из мрака настолько пугающе искаженным, будто ты смотришь в кривое зеркало или речную воду, подернутую рябью. И только если проморгаться и сощуриться, узнаешь собственное лицо, бледным пятном выплывающее из ночи, но все равно поневоле шарахнешься обратно в комнату, к свету.
Все это время я пыталась отмахнуться от назойливого ощущения чего-то лишнего, постороннего. И только когда Соня уткнулась в телефон, а Лера принялась рассматривать квитанции, обнаруженные в бельевом ящике комода, я отчетливо разобрала в наступившей тишине то, чего быть в дачном доме, разумеется, не могло. Шаги сверху.