Театры Тольятти. Том 2 - стр. 107
Угаров: Существует нормативное восприятие искусства. А театр-то стал ручным очень недавно, в XIX веке. Изначально театр – это нарушение нормы. И если вспомним, например, древнегреческий театр, то на комедии женщин не пускали, оставались только мужчины, потому что там звучало бранное слово. И как раз бранное слово – это предмет риторики, потому что это активно используется. XIX век все утопил в гламуре, в пристойности, в приятном зрелище, а все равно, театр – это зрелище не совсем приятное, это зрелище тревожащее прежде всего. Конечно, возникают и возмущения какие-то, но на самом деле не так много каких-то бранных слов, ведь они возникают очень маленькими островками, когда необходим энергетический всплеск в разыгрываемой истории.
Корр.: Дело не в количестве. Почему люди замечают только эти слова и больше ничего? Или это просто зрители какого-то другого театра?
Угаров: В Москве уже никто не обращает на это внимания, этих вопросов не возникает. В Питере довольно редко возникает. Я думаю, что русский язык – он и живой, и великий, и могучий, и все включает в себя. Я поставил спектакль в «Театре. Doc» «Синий слесарь». Вот как должны разговаривать эти люди? Они что, должны высоким литературным языком разговаривать? Есть такой баланс между правдой и искусством. И «Новая драма» выбирает правду в этом случае.
Табу на сцене
Корр.: Есть ли какие-то запретные темы в рамках «Новой драмы», посредством которых нельзя воздействовать на зрителя?
Угаров: Мне кажется, в театре нет запретных вещей. Их, во всяком случае, не должно существовать. А вот темы… на сегодняшний день – да, существуют. Например, такая тема как религия. Мы ее вообще стараемся не касаться, потому что не очень понятно – как это делать. Мы все росли в абсолютно атеистической стране, в светском государстве, и когда сейчас вдруг пошел возврат в эту сторону – очень много людей остаются атеистами. Пока эту тему очень опасно трогать. Вы знаете, что современные художники затрагивали ее, и было уже несколько судебных процессов. Потому что там как бы оскорбление веры… Вот, пожалуй, единственная тема, которая сегодня табуирована, но, мне кажется, это не надолго, к ней подойдут, потому что это нормально: в театре можно обсуждать все, для этого он и существует.
Мгновенная реакция
Корр.: Последние лет десять драматургия стала предметом чтения: изменилось к ней отношение, ее стали потреблять как беллетристику. Почему так произошло?
Угаров: Это известная история противостояния. Например, Союз театральных деятелей очень часто говорит драматургам: «Уходите, вы – литература». А Союз писателей говорит: «Уходите, вы – театр». И это очень хорошее положение, как бы диссидентское – ни там, ни сям. А действительно, почему стали читать? Потому что за последние 15—20 лет произошла сильная смена формаций в обществе. Когда сменяются формы жизни – язык развивается особенно бурно. А драматургия – это единственный вид литературы, который мгновенно реагирует на сегодняшнюю речевую ситуацию. Проза потом еще подойдет к этому, поэзия – еще когда подойдет к этому. Ну, журналистика рядом, но это другое, поэтому людям интересен этот живой сиюминутный язык, который рождается сегодня. Он же очень талантливый, язык – вот такой слэнговый, самый обычный, которым мы пользуемся. Он гораздо больше выражает, чем наш постпушкинский язык, которым мы до сих пор пользуемся. Поэтому это очень хороший знак, что драматургию стали воспринимать как чтение.