Такая роковая любовь. Роман. Книга 1 - стр. 21

– Эх, Коляня, в деревне вырос, на земле, а на деле ничего про неё не знаешь. Ведь любая пшеничная мука для выпечки имеет добавки, – о хлебе Иван заговорил увлечённо, со значением, – Только в высший сорт поменьше кукурузы, ячменя и патоки кладут, в другие – поболее. Да ещё дрожжей тебе понапихают, чтобы хлеб поднялся, да солодом задобрят для весу.

– А у вас что, не так что? – удивился Николай, опять нюхая мякиш.

– У нас и элеватор свой в Калинках, и мукомольный комбинат тут же. Вот потому мы и можем себе позволить лучшую мучицу; для себя же. И себе на помол не отвозим зерно ни запрелое, ни засохшее, а только цельное.

– А государству, значит, и запрелое шлёте?

Кравцов, блаженно жуя, продолжал расспрашивать добродушно, без обвинения.

– Шлём, – сморщился Белородько, – Не выбрасывать же! Сколь трудов положим на сбор урожая, чё ж, выкидывать? Не! Отсеем, проветрим или, наоборот, увлажним его и, вперед, на мельницу.

– И не стыдно?

– За что? – Иван даже приопустил руку с бутылкой, из которой принялся наливать по второй. Лоб его при этом нахмурился, отчего лицо ещё больше расширилось и укоротилось, а брови и глаза встали уголком.

– Сами, значит, лучший хлеб лопаете, а в город, в Москву, какой получится?

Тон, каким говорил Николай, был по-прежнему миролюбивым. Заметив это, Белородько сбросил напряжение.

– Токо дурак, Коляня, себя обидит. А умный – он при добре останется. Да и стыдиться нам особо-то нечего: не гнойное всё же зерно шлём. Контроль-то ведё-ё-м! А то, что потом хлеб у вас не такой как у нас, так это ты, братка, звиняй. Но, с другой стороны, у нас здесь и жисть не ваша, не столичная. Вы там себя другим балуете.

– Чем же?

– Цирками, театрами, выставками. Скажешь нет?

– Скажу да.

– Это же вы, городские, придумали, что «не хлебом единым жив человек». Так это для вас токо и годится. А для нас тут одним токо хлебом он и жив. В ём, в хлебушке, весь наш смысл. Кабы не было у нас хлеба, какая бы забота у нас была? Чё молчишь? Отвечай!

– Да почём я знаю! Хлебом, так хлебом; я что против что ли? Наливай! – он подставил Ивану стакан.

Получив привычную команду, Иван исполнил её с радостью и незамедлительно и, уже после того как они выпили по второму заходу, добавил:

– Ты, Коляня, не серчай на деревенских за хлеб. Нам и впрямь он – единая радость. Да и, по правде сказать, рази кто из ваших городских знат какой он вкус у настоящего-то хлеба, дома-ашнего? О! Сызнова молчишь. Знать, не знашь, что ответить.

– Не знаю. Я вроде в детстве только домашний хлеб и ел: мамка-то раньше сама пекла. А вот в городе пожил и забыл и какой у него настоящий вкус, и как он замечательно пахнет, – вновь утыкаясь в хлебный мякиш покаялся Николай.

Водка, заедаемая одним лишь хлебом, стала пробирать.

– Знать пропащий ты человек, братка, раз вкус домашнего хлеба забыл, – прицепился к этому раскаянию Иван, тоже охмелевший, несмотря на привычку пить помногу, – А мы вот здесь, чтобы не забыть и нашим детям забыть не дать, традиции отцов сохраняем. Хлеб печём «на живую», как деды пекли. Чтобы Русь-то не вымерла, чтобы не пропала.

– А это как «на живую»? – переспросил Николай с опозданием.

– Как? А вот так: пекарня у нас в Калинках – всему району на зависть! Заметь, не просто пекарня, не какая-то там электрическая, а настоящая, с дровяной печью.