Табельный выстрел - стр. 26

Люба с детства отлично шила и обладала недурным вкусом. Поэтому смогла утрясти все формальности и стать портнихой-надомницей, что позволяло зарабатывать какие-никакие деньги собственным трудом. Ну а еще время от времени делать дела с ворами, приторговывать краденым. Приходили к ней многие, чтобы по старой памяти помогла, чем могла, укрыла. Большинству она давала от ворот поворот. Но среди старых дружков были такие, которым не откажешь – легче сразу в петлю.

Грек был как раз из тех, кому отказать невозможно. И он это знал. Поэтому, заявившись недавно вечерочком к ней, просто поставил перед фактом:

– Перекантуюсь у тебя подальше от чужих глаз. Внакладе не останешься, – и кинул замызганный фибровый чемодан на покрытую только что любовно отстиранным и выглаженным покрывалом кровать.

Вот так он и хоронится у нее. Что хочет, зачем, что у него на уме – одному черту известно. Но чего у него не отнять, копейку попусту не бережет, на столе не переводятся дорогие выпивка и еда. Ну, а значит, пусть живет. Жутковато с ним, конечно, как с диким зверем в одной клетке. Но ведь и приятно бывает. Ох, как приятно…

Она поставила хрустальный бокал на стол, почувствовала, что уже прилично набралась – много ей и не надо, здоровье уже не то. Но это не важно. А важно, что душа рвется из груди.

– Спою, – она сорвала ленту с волос, распустив крашеные черные волосы, махнула головой и заунывно протянула:

Потом налила себе еще шампанского и с залихватским «эх» выпила.

– Так поешь – прям черти душу скребут, до того тоскливо, – хмыкнул Грек.

– А потому что тоска на душе, – пьяно растянула Люба слова. – Эх, погубили вы, блатные, девочку-припевочку.

– Это тебя, что ли?..

– Меня.

– Посмотри на пальчики свои нежные, Норка. Что бы с ними было, вкалывай ты на ткацкой фабрике. Сопливые дети, путевка в дом отдыха, да и ту выбить надо. От зарплаты до зарплаты жизнь. И это, – Грек показал на икру и шампанское, – видела бы только в сладких снах. И в кино про хорошую жизнь.

– А какая жизнь хорошая? Может, с сопливыми детьми и с путевкой от парткома она и есть хорошая?

– Ты сама как думаешь?

– А чего мне думать-то? Воровка никогда не будет прачкой, – она захохотала. – Я воровка. Ты вор. Воры должны воровать…

– Нет, Любаша. Я уже и не вор.

– А кто?

– Душегуб я, ясноглазая моя. Душегуб. – Щека Грека нервно дернулась, глаза затуманились. – Кровью чужой живу.

Услышав это, Люба мгновенно протрезвела. И пристально уставилась на него.

– Ты слышал, недавно семью на Крылова порешили? – спросила она.

Грек внимательно посмотрел на нее и сказал тяжело так, как топором отсек:

– Это не я.

– А то менты носом землю роют, житья от них нет. На Трамвайной и в переулке Федорова хавиры накрыли. И малину на Барбюса. Хорошо, что я давно людей не принимаю. А то бы как свеча сгорела.

– Рыщут, значит.

– Как псы голодные. Такого давно не было.

– Вот потому и написано в скрижалях – вор не должен убивать. Не потому, что овец жалко. А потому, что за овец приходят мстить сторожевые псы.

– Ладно, главное, Грек, ты ни при чем. А то мне терки с мусарней по такой теме никак не уперлись…