Табельный выстрел - стр. 25
После папашиного задержания Грек сбежал из своего города от греха подальше. Братва охотно приняла его в свои объятия.
– Вор ворует, а фраер пашет, – сказал на малине пахан Прокоп. – Ты теперь наш. Нет у тебя отныне ни дома, ни семьи, ни барахла. Только мы у тебя есть.
Погоняло ему тогда первое дали с учетом происхождения – Саша Мануфактура. Уже много позже он стал Греком.
Потом были отсидки, тяжелые испытания и веселые загулы. Все было. И никогда Грек не жалел о том, какой путь выбрал. Никогда бы он не смог жить в Совдепии своим. Только вот что тот рай с ваннами из шампанского по-прежнему недостижим, как и в детстве, – вот это жалко. Как бы он хотел провалиться в тот мир…
– Пей, – кивнул Грек на второй бокал.
Люба прикрыла глаза и в несколько мелких глотков осушила бокал шампанского, серебряной ложечкой зацепила немножко стерляжьей икры.
– И увидела я, что это хорошо, – переиначила она откуда-то выплывшую в сознании библейскую фразу.
На ее щеках играл румянец. Личико у нее было привлекательное, кругленькое. Волосы по последней моде окрашены в радикально черный цвет. Тело еще не утратило былой стройности. Хотя и стукнуло ей уже тридцать пять, выглядела она куда лучше, чем девчата с ткацкой фабрики в свои двадцать. А все потому, что берегла себя, заботилась о себе, живя по принципу «воровка никогда не будет прачкой».
Ее путь к блатным был гораздо менее извилист, чем у сидящего напротив нее Грека. Не было обид на советскую власть, предков-купцов, бродяжничества и лишений. Зато с детства у нее был задан четкий курс. Еще со школы общалась только с дерзкими мальчиками. Была сама дерзка и неуправляема. И прислонялась только к дурным компаниям. С другими ей было просто невероятно, до физической боли скучно… Результат не заставил себя долго ждать. В восемнадцать лет первая судимость…
Сошлась Норка с Греком десять лет назад, в Киеве, куда занесло ее после первой отсидки. Схлопнулись они, как два полушария урана, преодолев критическую массу и выплеснув ядерную реакцию животной страсти. И были у них прошедшие в каком-то тумане три месяца.
Грек там был в авторитете, верховодил какой-то шайкой. Любаня в его дела не лезла – своих хватало. А потом они разбежались. Очень вовремя, потому что шайку повязали.
Шел год за годом. Однажды она поняла, что слоняться по тюрьмам ей надоело. Да и преступный мир утратил былую сплоченность и веселую бесшабашность, которые так влекли ее в молодости. Теперь воры все больше по углам прячутся, как тараканы, а не бросают в ресторанах деньги в оркестр. Да и сама она уже стала уставать от всего этого, опытным взглядом куда более скептически оценивая блатные кураж и романтику. И на самих босяков начинала глядеть более критически, понимая, что раньше за лихость принимала тупую агрессию, зашкаливающую самовлюбленность и жестокость. Поднадоели ей блатные дружки, хотя и отвязаться от них полностью была не в силах – просто не представляла, как это сделать.
Все же решила она от старого ремесла потихоньку отходить и пристраиваться к обычной скучной жизни, которой живут тупые обыватели и мещане. Вернулась в родной город, прописалась у тетки, которая вскоре удачно отъехала на кладбище, оставив непутевой племяннице деревянный дом со старыми платяными шкафами, рассохшимися стульями и непрочно стоящим на дощатом полу одноногим круглым столом, а также швейной машинкой «Зингер» с ножным приводом. Эта машинка пришлась очень кстати.