Свечи на ветру - стр. 55

Под утро приехал Иосиф. Он вошел в избу, глянул на меня, потом на кошку и спросил:

– Никто не умер?

– Никто.

– Не отдают твоего старика, малыш, – повинился Иосиф. – Такие вот делишки… Я их там и так и эдак уламывал. Не отдают. – Он грузно опустился на лавку. – Задержался я малость. Пожар тушил.

– Пожар?

– Живет с твоим дедом в одной комнате какой-то пожарник Ицик. Он притащил ворох соломы, положил под кровать и поджег.

– Почему?

– Никто ему не верил, что он когда-то взбирался на самую высокую крышу. Вот и решил доказать. – Мой опекун помолчал, покосился на окно, за которым алела ранняя летняя заря, и вздохнул. – Хотя, как подумаешь, может, было бы и лучше, если бы все сгорело.

– И дед?

– Может, было бы и лучше. На старости человек слишком долго тлеет. Ты не забыл напоить нашу уродину?

– Не забыл, – ответил я. – Доктор Иохельсон уезжает в Америку.

Иосиф как будто не расслышал. Он сидел на лавке и молча смотрел на окно, подсвеченное зарею, и в его глазах, как в глазах кошки, не было ничего, кроме усталости и сострадания.

…Через две недели к кладбищу подъехал возок Иохельсона. Доктор слез с облучка, высадил жену и Шимена и с какой-то медлительной торжественностью направился к избе Иосифа.

– Мы приехали попрощаться, – сказал Иохельсон.

– Милости просим, – пробасил могильщик. – Мы с Даниилом на прошлой неделе привели обе могилы в порядок.

Доктор Иохельсон в скорбном молчании проследовал к могиле своего отца.

– Присматривайте за ней, реб Иосиф, – попросил он тихо.

– Если сам не уеду, – пробасил мой опекун.

– Неужто вы собираетесь в Америку? – удивился Иохельсон.

– Моя Америка вон там, под кусточком, – Иосиф показал рукой на пригорок.

– Я оставляю вам в знак благодарности лошадь и возок, – сказал доктор.

– Спасибо, – растрогался могильщик. – За Иосифа… За Даниила… За всех…

В том же скорбном молчании Иохельсон пробрался между надгробиями к могиле своего тестя. Докторша вытерла носовым платком глаза.

– Господин доктор, – обратился Иосиф к Иохельсону, – что будет, если все разъедутся: кто в Америку, кто в богадельню, кто в тюрьму? Кладбище живо, пока его хоть один человек посещает.

– Кто-нибудь останется, – сказал доктор и с той же медлительной торжественностью зашагал к выходу.

– В возке, – сказал он у ворот, – есть кое-какие вещички для Даниила. Они с Шименом одного роста… Не обижайте мальчика. Постарайтесь его пристроить к какому-нибудь делу. Помогите ему стать человеком. На свете нет большего счастья…

– Да, – сказал могильщик. – Но разве от меня что-нибудь зависит?

Иохельсоны прошли мимо возка, и мой опекун воскликнул:

– Куда же вы?!

– На станцию. Мы уже все уложили и увезли.

– Зачем же вам в такую даль пешком плестись?

– А я хочу, – ответил доктор, – уйти отсюда так, как двадцать лет назад, после похорон моего отца, когда у меня ничего не было – ни жены, ни сына, ни возка, ни сада. Ничего, кроме боли. Будьте счастливы.

Они вышли на проселок, и мы долго смотрели им вслед: могильщик, я и докторская лошадь. Но ни лошадь, ни Иосиф не испытывали в ту минуту такой обиды, какую испытывал я, на жизнь, на Америку, а особенно на Гитлера, изгнавшего из местечка самого лучшего человека на свете.

– Разве Гитлер такой сильный? – спросил я у Иосифа, когда Иохельсоны скрылись из виду.

– А я с ним в цирке не тягался, – улыбнулся Иосиф. – Давай лучше посмотрим, что за барахлишко тебе оставили Иохельсоны.