Свечи на ветру - стр. 47
– Чьих похорон?
– Я же сказал: моих пальцев. Разве ты не слышал, что у каждой вещи на свете есть свое кладбище?
– Не слышал.
– А еще собираешься стать свадебным музыкантом. Музыканты, голубчик, хоронят свои пальцы в карманах или в волосах на затылке.
– Но ваши пальцы, реб Лейзер, живы.
– Нет, нет… На их похоронах было столько народу, сколько на других никогда не будет. Со всей Литвы – да что там Литвы! – со всей Польши и даже Германии пришли женихи и невесты, тещи и тести, свекры и свекрови, сваты и сватьи, твоя бабушка и дедушка тоже были. Я ведь и на их свадьбе играл. Раввины произносили по моим пальцам поминальную молитву, и слезы текли у них из праведных глаз. Я, наверно, кажусь тебе сумасшедшим? – просипел Лейзер, и я отвел в сторону взгляд, потому что мог себя и впрямь выдать. – Я не могу научить тебя играть. Ты сам научишься. Меня тоже никто не учил. Я взял однажды скрипку, приставил ее к плечу и заиграл. Может, Господь Бог смилостивится, и ты станешь таким, как тот слепец, и все евреи будут наперебой приглашать тебя на свои веселья, и даже цари вместе с женами…
Я уже почти не сомневался, что свадебный музыкант Лейзер то ли от старости, то ли от одиночества повредился в рассудке. Шутка сказать – прожить всю жизнь бобылем, без жены, без детей, и даже кошки.
– Я могу тебя научить только тому, чего музыкант не должен делать, – продолжал Лейзер.
– А чего он не должен делать?
– Во-первых, не должен завидовать другому. Разве деревья завидуют друг другу? Каждое растет и шелестит своими листьями. А чей шелест более приятен Господу, не их забота.
Голос его звучал устало, как будто Лейзер говорил не мне, а кому-то другому, невидимому, единственно близкому, давно привыкшему к его мудреным речам, одиночеству и причудам. Я слушал Лейзера безропотно, как стены его избы, как старинный приземистый комод, как черствая краюха хлеба на столе, не смея его перебивать и едва дыша своими только что оправившимися от воспаления легкими.
– Во-вторых, – Лейзер хрустнул пальцами, – музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и на половину не согласны. И в-третьих, тот, кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага – душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?
– Понял, – сказал я неуверенно. – У меня не будет женщины.
– Не зарекайся, – пробормотал Лейзер.
– И пьяницей я не буду.
– Может быть, может быть… – Лейзер встал, подошел к комоду и сказал: – Иди сюда. Я покажу тебе свою скрипку.
Я приблизился, и свадебный музыкант Лейзер открыл скрипучую дверцу комода.
– Я держу ее взаперти, – объяснил Лейзер. – Если ты догадаешься – почему, из тебя получится славный музыкант.
– Чтоб ее не украли, – сказал я.
– Нет, нет. У меня уже никто ничего не может украсть.
Скрипка лежала на дне ящика, как в гробу, без футляра, с туго натянутыми струнами. Тут же покоился смычок, легкий, почти невесомый, который Лейзер брал двумя пальцами и заставлял летать над скрипкой, над чужим весельем и над крышами.
– Не можешь угадать? – подстегнул меня Лейзер.
– Не могу, – признался я.
– Я запираю ее, чтобы она не сбежала.
– Куда?
– На чью-нибудь свадьбу. У нее ведь еще столько сил! Я вижу, ты мне не веришь. Где это слыхано, чтобы скрипка сбежала! Ведь она не кошка, не собака, не жена.