Свечи на ветру - стр. 49

Солнце позолотило кладбищенские сосны, редкие, с обрубленными ветками, и даже вороны под его лучами казались жар-птицами со сверкающим и нежным оперением.

Мой опекун и Лейбеле Паровозник долго бродили по кладбищу, останавливались то в одном, то в другом месте, судили, рядили, но так ничего и не решили.

– Пусть Рохэ сама придет. Ты меня, Паровозник, замучил, – не выдержал Иосиф.

Мне было странно, почему они торгуются из-за места, как будто не все равно, под каким кустом, на каком клочке земли зароют моего первого учителя господина Арона Дамского, на солнце ли, в тени ли. Я отстал от Иосифа и побрел на могилу бабушки, прислонился к сосне, уставился на бугорок, на голое надгробие, и мной внезапно овладело желание вылепить базар, корзину с желтым глиняным гусем и старуху, щупающую его своими недобрыми руками.

Я вернулся в хату, взял ведерко и отправился в овраг за глиной.

В овраге было еще сыро. То тут, то там догнивали прошлогодние листья, и сладковатый запах тления плыл в прогретом воздухе, уступая место запаху лопающихся почек, перистых весенних облаков, подожженных лучами осмелевшего солнца.

Я замесил глину и первым делом принялся лепить бабушку и гуся. Бабушка долго не получалась, а гусь вышел сразу – заносчивый, длинношеий, с багровыми лапками. С базаром я справился быстро. Особенно легко мне дались телеги. Я сорвал несколько листьев, устлал ими дно возов и поставил их сушить на солнце. Оно припекало все сильнее, и вскоре бабушка, гусь и базар высохли.

– Даниил! – послышался голос Иосифа. – Где ты запропастился? Даниил!

Я не отзывался.

Завтра, думал я, попробую вылепить деда. Пусть и он стоит на надгробном камне. Они как-никак с бабушкой прожили без малого пятьдесят лет. И кошку бы не забыть, ее любимицу и собеседницу? А если хватит на надгробии места, кое-кого можно привести и в гости. Например, моего первого учителя господина Арона Дамского. Погостит денек и вернется на свою могилу. Перенести глиняного парикмахера – сущий пустяк. Только бы Рохэ договорилась с Иосифом насчет места.

– Завтракать пора, – подошел к могиле Иосиф. – Картошка стынет.

– Пусть стынет, – сказал я.

Мой опекун оглядел бабушкину могилу, насупился и прохрипел:

– На надгробия гадишь?

– Я не гажу. Разве вы не видите?

– Что?

– Это бабушка.

– Ишь ты, – посветлел могильщик. – Похожа! Особенно нос.

– А это гусь.

– Ишь ты… – Иосиф вперил взгляд в фигурку. – А почему он такой?

– Какой?

– Желтый. Гуси бывают белые или серые.

– А он ощипанный, – сказал я.

– Ощипанный? И впрямь ощипанный, – обрадовался Иосиф. – Ай да Даниил! Ай да хват! Может, ты и меня изобразить можешь?

– Вы не мертвый.

– А ты что, только мертвых лепишь?

– Живых лепить неинтересно.

– Почему?

– Живые обижаются.

– Чудной ты, Даниил. – Могильщик снова покосился на надгробие и сказал: – Картошка стынет.

Мы сидели с Иосифом за столом и, обжигаясь, ели рассыпчатую картошку, макая ее в густой селедочный рассол! За окном неистово каркали вороны, и от их карканья подрагивали стекла. А может, ветер раскачивал ставню… Если бы не вороны, на кладбище еще можно было бы жить.

Я вспомнил рассказ свадебного музыканта Лейзера. Вот бы научиться играть так, чтобы они сгорали в воздухе и пепел их носился над шатрами.

– Ты знаешь, Даниил, – неожиданно сказал Иосиф, – у меня есть деньги. Слышишь?