Свечи на ветру - стр. 26

– Бабушка, кто он такой? – спросил я, когда она прогнала меня от ограды.

– Кто?

– Тот, кого они продают, – я показал на старух, мирно сидевших на паперти.

– Христос.

– А почему его приколотили к дереву?

– Ты спрашиваешь меня так, будто я стояла рядом и подавала гвозди, – проворчала бабушка и снова пощупала свою плоскую грудь. Наверно, проверяла: там ли бритва?

– Пранас говорит, будто мы его приколотили…

– Мы?

– А разве человека можно прибить к дереву гвоздями?

– С человеком все можно… Как с подошвой. Его и приколотить можно, и отодрать, и снова приколотить. А тебе, Даниил, все знать надо, – упрекнула она. – Чем меньше знаешь, тем лучше.

– Кому лучше?

– Всем. Ну зачем тебе, например, знать о том, кто его приколотил? Разве ты его с креста снимешь?

– Нет.

– Вот видишь. Разве накажешь тех, кто распял его?

– Они же давно умерли.

– Вот видишь. Разве кому-нибудь докажешь, что его прибили не мы. Что-то мне не верится, чтобы мы на такое дело силы тратили…

– Не докажу.

– Вот видишь… – сказала бабушка негромко. – Зачем же тебе знать?

Я давно не видел ее такой печальной и усталой.

– Выходит, кто больше знает, тот больше и мучается.

– Но ты же, бабушка, сама говорила: человек приходит в мир для страданий…

– Помни лучше о господине Дамском… о его двоюродном брате… о своем мизинце… А про человека на кресте забудь. – Бабушка замолкла, глянула куда-то в сторону паперти, зажмурилась от солнца и сказала: – От жары, видно…

– Что?

– Болит.

– Может, ты бритвой порезалась?

– Нет. Там… внутри… другая бритва… О Господи! – воскликнула она вдруг и побледнела.

– Тебе плохо?

– Как же я забыла? Господи! Столько протопали зря.

– Ничего ты не забыла, – сказал я. – Сундучок с тобой, бритва с тобой.

– Из-за нее нас и не пустят!

– Мы же ее не украли. Нам же ее для господина Дамского…

– А если нас обыщут? Если найдут? В тюрьму с бритвой!..

Тут и я призадумался. На самом деле, бритва из Америки могла все испортить. А вдруг мы с бабушкой решили зарезать часового? Или начальника?

– Придется топать назад к Элиазару. Как же я не подумала, дура такая!..

– Я постою с ней во дворе, пока ты будешь с отцом разговаривать, потом ты постоишь с ней.

– Нет. Надо возвращаться. Понеси-ка, Даниил, сундучок, что-то у меня сердце шалит. Город – это все-таки город.

Элиазар встретил нас так же радостно, как в день приезда. Он поднялся из-за стола, отложил в сторону какую-то шляпку, воткнул иголку в лацкан пиджака и просопел:

– Ну как? Были? Попали?

– Почти, – буркнула бабушка. – В последний момент бритва помешала.

– У вас нашли бритву? – оживился шапочник.

– Ничего не нашли. Послушай, Элиазар, можно ее спрятать у тебя до завтра?

– Ради Бога, – сказал бабушкин племянник.

Сумерки упали на Мельничную улицу, как с воза сползает сено: тихо и нетяжко. Духоту сменила прохлада, остывали жестяные и черепичные крыши, окна, булыжник мостовой и лица, потные и озабоченные чем-то более изнуряющим, чем жара.

– Где у вас поблизости аптека? – спросила бабушка.

– Сразу же за углом.

– Ты себя плохо чувствуешь, бабушка?

– Я никогда, Даниил, себя не чувствую хорошо.

– Если надо, я пошлю Мириам, – предложил шапочник.

– Наш местечковый полицейский просил привезти для внучки уколы. Вот рецепт, – старуха протянула Элиазару бумажку. – Вот деньги. А вот мои деньги. Возьми что-нибудь недорогое для сердца…