Супергрустная история настоящей любви - стр. 36
– Давай-ка для начала ты тут адаптируешься, – сказал Джоши и направился к двери, по пути слегка коснувшись моего плеча. – Сразу выделить тебе стол я не могу, но могу перевести в Набор, в Приемную. – Понижение, но ничего, жить можно, если зарплату не сократят. – Надо тебе завести новый эппэрэт, – прибавил он. – Подучиться навигации в потоках данных. Быстрее ранжировать людей.
Я вспомнил Пункт № 2: оживить отцовско-сыновние отношения как реакцию на политическую обстановку. Рассказать о том, что случилось в самолете; пробудить еврейские чувства ужаса и негодования пред лицом несправедливости.
– Джоши, – сказал я. – Никогда не выходи из дома без эппэрэта. Бедный толстяк в самолете…
Но Джоши уже делал мне знак бровями – пошли, мол. За дверью его мигом осадили орды выпускников Браун-Йонсей и Рид-Фудана, и все старались перещеголять друг друга в фамильярности («Джошчик! Приятник!» «Papi chulo!»[32]), и у всех на руках были решения всех проблем нашего мира. Он раздавал им себя по кусочку. Ерошил им волосы.
– Чё деется? – сказал он парню вроде бы с Ямайки, который, если приглядеться, ямайцем не был. Я сообразил, что мы идем вниз, к дикому оазису Отдела Кадров, прямиком к столу Говарда Шу.
Шу, этот проклятый неутомимый иммигрант, тот же типаж, что мой отец-уборщик, только с английским и хорошими показателями на табло, орудовал сразу тремя эппэрэтами, его мозолистые пальцы и огнеметная чайнатаунская речь фонтанировали данными и крепкой тупой надеждой на то, что у него все под контролем. Я вспомнил, как однажды поехал на конференцию по долгожительству в каком-то захолустном китайском городишке. Приземлился в только что отстроенном аэропорту, красивом, как коралловый риф, и не менее причудливом, глянул на мельтешащие толпы, на безумный блеск у них в глазах, на минимум троих человек, которые на стоянке такси попытались всучить мне сложносочиненный аппарат для стрижки волос в носу (наверное, и Нью-Йорк был таким на заре двадцатого столетия?) и подумал: «Джентльмены, этот мир ваш».
Хуже того, нельзя сказать, что Шу некрасив, и когда они с Джоши друг другу отсалютовали, меня окатило чистой завистью – даже ноги онемели и перехватило дыхание.
– Займись тут Леном, – сказал Джоши Говарду Шу, и уверенности в его голосе не хватило бы и на наперсток. – Он у нас все-таки один из ПБ. – Я понадеялся, что это означало «Первая Банда», а не «Престарелые Болваны». А потом, не успел я рассмеяться над его юношескими штучками, над его непосредственностью, Джоши ушел, вернулся в объятия, которые примут его всегда и везде, когда бы и где бы ему ни пришла охота в них оказаться.
Я сел перед Говардом Шу и попытался изобразить равнодушие. Из-под блестящей шапочки черных волос Шу транслировал мне то же самое.
– Леонард, – сказал он, блестя мне носом-пуговкой, – я открываю твое досье.
– Будь любезен.
– С тебя причитаются 239 000 долларов в юанях.
– Что?
– Твои расходы в Европе. Ты везде летал первым классом. Ресвератрол на тринадцать тысяч северных евро?
– Не больше двух бокалов в день. Только красное вино.
– Двадцать евро за бокал. И что такое «бидет»?
– Я старался делать свою работу, Говард. Ты же не можешь…
– Я тебя умоляю, – сказал он. – Ты ничего не делал. Ты хреном груши околачивал. Где клиенты? Куда делся скульптор, который был «уже у тебя в кармане»?