Сумерки богов - стр. 17

Впрочем, красота мира в эту обитель сдержанности и аскетизма всё же прокралась, и бетонную коробку, отведённую под университет, окружал восхитительный парк, таинственный, просторный и одичавший. Старые располневшие дубы и клёны с обнажёнными корнями и густыми кронами, усыпанными снегом зимой; непокорные раскидистые кусты сирени, источающие дурманящие запахи надежды весной; квадратные и овальные лужайки, затянутые пёстрым бархатом цветов летом; множество тропинок и аллей, пламенеющих багрянцем, устланных листвой и моросящим дождём осенью. Среди этой прокравшейся красоты можно было гулять сколько душе угодно, однако обитатели университетской коробки из стекла и бетона красоты почти не замечали. Или молодому человеку так только показалось. Сам же он на первом году обучения нередко отмечал и чистоту снежной зимней пороши, и стеклянные подтёки наледи на кронах, и кремовое вечернее небо над летним засыхающим клевером, и лимонно-оранжевый свет, падающий на бетонную коробку, и зелёный навес из дубов и клёнов. Со временем мысли Киану всё плотнее переплетались вокруг науки, и он перестал замечать и незатейливый абрис, и красоту парка. Со временем вступает в силу привычка, которая перемешивает в нашем восприятии красоту и полное её отсутствие или же подменяет одно другим.

Правда, один раз в году, в июне, восхитительный полупустой и полудикий парк наполнялся жизнью. По случаю торжественной выпускной церемонии толпы разгорячённой шумной молодёжи заполняли парк со всеми его аллеями и клумбами и особенно площадку перед главным входом. Турникетная дверь непрерывно крутилась, впуская и выпуская счастливую, празднично и взвинченно настроенную юность.

Когда-то Киану был здесь лучшим студентом, чемпионом всех олимпиад и университетской знаменитостью, а после окончания обучения остался здесь же преподавать на кафедре вычислительной физики, здесь же защищал диссертацию. Эту обитель он знал как свои пять пальцев. В этом заповеднике науки и цивилизованности, не имеющим ничего общего с действительностью внешнего мира, в этой другой герметичной вселенной Киану чувствовал себя значительнее и масштабнее. Здесь все жизненные перипетии сглаживались, отходили на второй план, а цена его жизни заметно повышалась, что, разумеется, не могло не радовать. Короче говоря, как только Киану въехал на территорию alma mater и университетские ворота сомкнулись за его спиной, на него сразу снизошёл дух умиротворения и значимости, витающий здесь повсюду.

Киану взглянул на часы, поправил воротник рубашки, манжеты и запонки. До начала ещё полчаса, а крайне возбуждённые выпускники уже сгорали от нетерпения. «Без меня не начнут», – подумал Ки, и эта мысль принесла ему удовольствие. Припарковав машину во внутреннем университетском дворе на стоянке, он взял свой портфель, пересёк площадку, вошёл в святая святых и стал неторопливо подниматься по ступеням лестницы.

Актовый зал был битком набит молодыми людьми в чёрных мантиях и академических квадратных шапочках с кисточками (составляющими особый известный шик), родственниками, гордыми оттого, что имеют право здесь быть, уставшими до предела преподавателями и грудастыми выпускницами, чьи головы украшали сложные причёски, и первокурсницами с трогательными белыми бантами, которые выглядели слегка комично. Киану небрежно усмехнулся. По правде сказать, он не особенно почитал женщин в науке, не то чтобы был уверен в их умственной безнадёжности или неполноценности, нет, скорее он не верил в их способность подняться над тленной суетой мира, способность думать о сути вещей строго математически, считая их пригодными лишь для того, чтобы рожать, баюкать и штопать носки, ну, в крайнем случае – созерцать. Поэтому он полагал, что тут они понапрасну тратят силы, время и здоровье. И каждый раз, когда его студентки проваливали экзаменационные работы, Киану наслаждался неоспоримым доказательством их ограниченности и глядел на них с высокомерным состраданием. И не то чтобы он таким образом реализовывал свою склонность унижать женщин, скорее всего, таким ему представлялся порядок вещей. Разумеется, исключения случались, но они лишь подтверждали правило, ибо эти умненькие очкастые девочки с неумеренными амбициями, эти зубрилки-отличницы, эти синенькие чулочки выглядели устрашающе. По непонятным причинам они забывали стричь ногти, пломбировать кариозные полости, брить ноги, подмышки, выщипывать чёрные усики над верхней губой – словом, по большей части походили на мужчин и вели себя соответствующе. Женщины-коллеги тоже не прельщали Киану, и не потому, что были предсказуемы, исполнены здравомыслия, смотрели рассеянно и холодно, а обычным любовным заигрываниям и безрассудству предпочитали научно-интеллектуальный обмен, нет, скорее потому, что точно так же, как и их юные последовательницы, не придавали никакого значения своей чудесной женской сути, доставшейся им по факту рождения, а ценили в себе лишь профессиональные достижения, стройность и строгость суждений, аналитические способности и ещё чёрт знает что вместе взятое. Один вид этих представительниц прекрасного пола вызывал у Киану интуитивное неприятие или даже сочувствие и нагонял скуку. На их фоне тонкая, черноволосая и белолицая Вера Ким (даже не удосужившаяся получить высшее образование), равнодушная к статусам, дипломам, всяческим ярлыкам и предрассудкам, казалась Киану верхом привлекательности, утончённости, женского простодушия и, как это ни странно, ума.