Судный год - стр. 37

Я, любовник его жены, с ненавистью смотрю на развесивший черные эбонитовые уши телефон. Чтобы избавиться от самоуверенного голоса в трубке, достаточно лишь приподнять за уши и сразу отпустить. Избавиться от того, кому он принадлежит, было бы гораздо труднее. И это Лиз могла бы сделать лишь сама… Но ведь есть еще Майкл… А может, и еще что-то есть… Слишком мало о ней знаю… Нет! Так нельзя! Мы могли бы встречаться у меня. После того как разошелся с Аней, у меня довольно уютная квартира в центре города. По крайней мере, не будут без конца лезть в душу чужие вещи, не будет ощущения ворованного… Хотя дело, конечно, не только в вещах…

Вернулся домой на следующий день около полуночи и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. И, словно убедившись, что наконец уснул, телефон вспорол ночь совсем рядом. Захлебывающееся молчание холодной струей вливалось в мое сонное ухо, наполняло его, переливалось через край. Звонки затем повторялись каждые десять минут, пока не отключил телефон.

(Бостон, 2 октября 1991 года; Ленинград, 1982 год)

Снова дождь. Смывающий память проливной дождь. Дождь шел и тогда, в Германии. Первый западный фильм в предыдущей жизни, «Чайки умирают в гавани». Фильм о человеке, которого все время обвиняют, преследуют и в конце убьют. Мелкая рябь лоснящихся от воды зонтов плывет над тротуаром. Впитавшие в себя свинцовую серость бостонского неба капли наполнены переливающимися отражениями. Черный, сплошной дождь, проколотый над зонтами цветными дырами светофоров. Будто только что с грохотом проломилось дно неба над Бостоном. Все мокрое, скользкое, размытое струится на здание суда. Где в сотне неотличимых комнат с девяти утра до пяти вечера выносят приговоры. Когда дождь кончится и выйдет солнце, от неба останется синяя ссохшаяся корка. А непотопляемый суд всплывет вместе с оправданными, с теми, кто спаслись, как новый Ноев ковчег.

Плачущее небо стекает Ответчику, Грегори Маркману, за шиворот вдоль позвоночника в хлюпающие туфли. Стекает со лба по глазным яблокам прямо в разбухший от влаги и недосыпания мозг. Оседает мокротой в гортани.

Я стою уже почти час (!) в очереди у входа, глотая промозглый воздух. Много людей судится в Бостоне. Очередь кажется мокрой живой веревкой, брошенной на асфальт. В дверях суда она образует узел. Внутри его обрюзгшие полицейские Аты-Баты – их широко размазанная блеклыми красками пятнистая униформа напоминает неверно собранные детские пазлы – роются, не торопясь, в сумках. Проявляя положенную бдительность, заставляют «в порядке живой очереди» снимать плащи, вытаскивать ремни из брюк, вытряхивать мелочь из карманов. Придирчиво обшаривают и ощупывают. Водят по спине, тычут между ног капризной пищащей палкой. Боятся, видно, чтобы кто-нибудь не взорвал ко всем чертям этот муниципальный суд. Проходишь вертушку, и сразу гул человеческих разговоров вплывает вместе с тобой внутрь здания, растекается по коридорам. Ты в совсем другом мире.

Останавливаюсь в вестибюле суда и рассматриваю Юриспруденцию в нише. Завязанные глаза и маленькие, сразу и не заметишь, аптекарские весы в толстой руке. Сжимающий их кулак гораздо светлее, чем ее лицо. (Недавно восстанавливали отбитые пальцы? Весы немного покачиваются…) Как она умудряется взвешивать дела человеческие без гирь, да еще и с завязанными глазами? Я уверен, с точки зрения ЮрисПруденции – если здешняя Пруденция Юрис, несмотря на завязанные глаза, все же хоть что-то видит – против меня нет никаких улик. Даже любопытно, что будет делать суд с этой нелепой жалобой.