Судный день - стр. 9
Стол соорудили на одной из кроватей, с которой скинули тряпки. Застелили ее листами фанеры, и начали выставлять принесенную начальством снедь. Когда зеки, истомившиеся ожиданием, окружили кровать, из-за их спин вдруг, как джин из бутылки, явился на удивление бесшумный старлей и, ни слова не говоря, водрузил на импровизированный стол двухлитровую бутыль с самодельным ежевичным вином.
– Только, Маэстро, без хамства, – предупредил старлей, и так же тихой тенью исчез.
– А вдруг, это подстава, провокация? – вдруг засомневался Остап, на что кто-то из сзади стоящих отвесил ему незлой подзатыльник.
– А нам один хрен, что подстава, что ее нет, а за Маэстро можно и в шизо посидеть.
Но когда застолье кончилось, а прошло оно на одном невольничьем дыхании, с зубоскальством и бородатыми анекдотами, и когда все разошлись по своим шконкам, и когда уже две первые, близко склонившиеся к вышкам звезды отпустили свои зеленые лучики в межзвездное пространство, произошло то, чего Позументов больше всего боялся. А боялся он непредвиденного случая, который во все времена круто меняет судьбы не только людей, но и городов, государств и всего космического миропорядка. В том углу, где стояла койка женоубийцы Васи Клочкова, вдруг раздался душераздирающий вой. Словно кому-то тисками защемили детородный орган. И в миг в бараке начался страшный переполох и крики: «У нас жмурик! Клочков, сука, себя порешил!» Затем другой вопль: «Маэстро, тут загибон идет, гони сюда!»
Позументов понял, что его завтрашнее путешествие домой может быть отменено и, глотая натекшую под язык горькую слюну, поспешил туда, куда уже прошерстили Кривоедов со всей своей лагерной свитой, врач, вольняшки с носилками. Да бесполезно было спешить, – все уже было кончено.
Компанию Маэстро составил Нуарб, со сна еще не врубившийся в серую реальность, а потому бестолково приговаривающий: «Таких пикадоров надо еще до рождения мочить, это какую же подлянку он тебе, Карлович, сыграл…»
Но их к месту самоубийства даже не подпустили. Подошедший Остап Приживальский с невозмутимым видом возвестил: «Крышкой от шпрот сделал себе харакири… Конечно, мразь был этот Клочков, но за этот поступок заслужил хоть какое-то уважение. Не хер коптить небо после того, что сотворил с бабой. Может, она и последняя про блядь, так беги, а не удавливай собственным галстуком…»
Когда труп Клочкова унесли, Кривоедов подошел к стоящему у окна Позументову, наблюдавшему за воронами, не поделившими какой-то добычи. И в последнем мерзавце, бывает, просыпается росток сострадания. Пророс он видимо, и в майоре. Заметно волнуясь, он вдруг заговорил:
– Ты знаешь, Маэстро, я сегодня не мог заснуть, все о тебе думал… Вечером прочитал твое дело да плюс бумагу, которая из Москвы для служебного пользования и понял… Ни за понюшку сидишь… А это ЧП пусть тебя не беспокоит, мужик от непонятки самого себя положил, туда ему и дорога… Не сегодня так завтра, все равно случилось бы, он не первый и не последний. – Кривоедов постучал мундштуком папиросы о подоконник, закурил свой «Беломор», и довольно твердым, неожиданно проникновенным голосом изрек то, чего от него Позументов и во сне не ожидал бы услышать. – Казимир Карлович, ты меня прости, я ведь тоже виноват, что ты тут за так парился… Ты пойми, у меня две тысячи гавриков и в судьбу каждого не вникнешь… Да я и не суд, моё дело сторожить, а не судить. Как человек, я тебе очень сочувствую. Но одно обстоятельство в твоем деле меня не на шутку заинтриговало. Я человек неверующий, а значит и не суеверный, но когда я читал твои показания о какой-то роковой взаимозависимости Солнечной системы и «Черного квадрата», меня, признаюсь, оторопь охватила… Ты же от этого не отрекся, значит, ты не излечился от своего бреда, и должен находиться в сумасшедшем доме. А тебя вдруг признают вполне дееспособным, с какими-то мизерными психическими отклонениями и сажают в «здоровую тюрьму». По явно сфабрикованному делу – спекуляция ворованными произведениями искусства… Ты же коллекционер и продавал не чужие картины, а свои, так в чем же спекуляция? А то, что купил краденное, так не твоя вина…