Ступает слон - стр. 9
«Мне кажется, автор вообще не важен. То есть текст должен существовать отдельно от его личности. Ну, пусть Лисетская убила Эмилию и нажилась на ее смерти. Нужно это уважать – я думаю, что даже если у тебя есть архив записей гениального писателя, это не так уж и просто – построить на этом карьеру. Вот если бы она пыталась приписать себе тексты Эмилии – тогда я бы относилась к ней хуже. А так, если она делает ее тексты популярными, то не важно, что она при этом меняет. Эмилии уже нет. Когда человек кончает с собой, он расписывается в документах на собственные тело и душу. Отдает их на благотворительность, в лучшем случае».
Я возразила, что если бы я умерла, то хотела бы, чтобы мои мысли передавали потомкам без изменений. Мари долго думала, а потом ответила:
«А почему ты считаешь, что лучше знаешь, что нужно твоим потомкам, чем человек, который доказал, что может продлить твое тело в будущее, разрезав его на семь, восемь, десять кусков? Ты это ты, а твой пиар-менеджер – это твой пиар-менеджер. Ваши мнения не обязательно совпадают. К тому же, ты еще ничего не добилась и пока не планируешь».
Я не стала обижаться на Мари. Про «ничего не добилась» она могла бы не говорить – это не я жила с родителями в двадцать с чем-то лет, – но я знала, что она говорит это не для того, чтобы сделать мне неприятно. Вместо того чтобы обижаться, я открыла какой-то французский сайт с краткими пересказами и стала читать дневники Эмилии.
Эмилия и Ева познакомились в 1957 году. Я нашла одну фотографию того времени – высокая черноволосая чернобровая девушка, почти девочка, обнимала за плечи невысокую, будто бы стесняющуюся женщину. Эта фотография привела меня в онлайн-архив, в котором я наткнулась на десятки других снимков, более поздних – и на всех Эмилия и Ева были изображены вместе. Иногда рядом появлялись какие-то другие люди, а потом на снимках стали постоянно фигурировать двое мужчин – художник M. (хотя комментаторы не были в этом уверены) и Аркадий Васильевич Белов – он же филолог и философ Васильев.
Васильев появился в жизни Евы и Эмилии в 1962 году. Этот двадцатисемилетний сын русских эмигрантов приехал в Париж из Лондона, чтобы встретиться с Хемингуэем. Хемингуэй умер годом раньше, и последние тридцать лет своей жизни пробыл за пределами Франции, поэтому Васильев (в своих дневниках Эмилия называла его Кентавром) мрачно бродил по городу, вглядывался в подворотни и толкался в толпе.
Я полезла искать эту сцену в дневниках. Это оказалось несложно – в дневнике «E. Q. 1961–1963» в оглавлении была строчка: «Знакомство с Кентавром». Я открыла нужную главу и стала читать вслух, чтобы сразу записывать аудио для Мари:
«Мы вышли из К-. и направились к месту встречи с В. На улицах было пустынно из-за жары, но Овсянка, как всегда, шла по самой кромке тротуара, и тени домов до нас не дотягивались. Я смотрела под ноги, чтобы не упасть на мостовую, и поэтому не сразу заметила, что Овсянка сошла с бордюра и остановилась. Я оказалась далеко впереди нее и, обернувшись, увидела, что Овсянка внимательно разглядывает мужчину в шляпе, который, покачивая головой, рассматривал табличку на закрытых дверях булочной. Он стоял в тени здания, облокотившись на черный зонтик. Его лица было почти не видно – потерянность читалась во всей его фигуре, в этом зонтике, который никак не сочетался с солнечной погодой, в костюме (слишком теплом) и в музыкальных движениях пальцев его свободной руки. Он будто пытался нащупать невидимое пианино и все время промахивался мимо клавиш.