Страшно жить, мама - стр. 4

Отдала маме, когда она вытягивала из шкафа тонкие чулки. Она улыбнулась, глядя мимо меня.

Потом она крутилась перед зеркалом в прихожей, вила кудри, подводила стрелки. Открытка лежала на трюмо.

– У меня свидание, Лика! – шепнула она.

Меня наскоро собрала, отвезла к тете Маше, говорливой подруге-еврейке. У нее была дочь Оля, старше меня на пару лет. Она обрадовалась моему появлению, так как тетя Маша тоже не собиралась в праздник заниматься детьми и пригласила гостей.

– Опять напьются и будут орать песни, – недовольно буркнула Оля и, схватив за локоть, потащила к себе в комнату.

Открытку я нашла в мусорном ведре на следующий день, вечером. Я вынула ее и подошла к маме. Она стирала белье в ванной: наша убогая советская машинка умерла на прошлой неделе. Увидев меня с открыткой в руках, мама тут же принялась рыдать. Прижимала к груди и повторяла:

– Доченька, прости, прости, это случайно.

Но я не поверила. И с тех пор не делала для нее никаких открыток. Когда все рисовали гуашью цветы в вазе с подписью «любимой мамочке», я лепила из пластилина домик, объясняя учителям, что это дворец для мамы, ей очень понравится. Выходя с урока, комкала его в лепешку и прятала до следующего раза.

Однажды пришел отец. Принес мне огромных размеров куклу с выпученными синими глазами на выглажено-пластмассовом лице, которую я отдала соседской девочке. Мама пила с ним чай, молча слушая о его проблемах, планах. Выкурила три сигареты. Отец дал немного денег.

– Даже на сандалики для Лики не хватит, – выдавила тихо она.

Соблюдение порядка было не самым утомительным занятием в нашей с мамой жизни. Я привыкла к ее крику, привыкла класть каждую вещь на свое место, а если забывала, откуда взяла, просто выбрасывала в окно, чтобы не получить очередной нервный срыв. Всякие книжки по шитью, клубки ниток, спицы, ластик, карандаши. Бывает, лезешь за фломастером, а вывалится колечко серебряное. Откуда? Не сообразишь, шкатулка в другом месте стоит, на полке, за картиной, ну и мучаешься, мечешься, да в форточку со всего размаху. Маму, конечно, злило, что многое стало пропадать, но она не догадывалась, кто виновник. Мне было стыдно, но я так устала от бесконечного крика, что лучше уж выбросить вещь в окно. Нервничала, кусала губы, часто до крови. Маму ужасно раздражала моя глупая привычка, а ведь только так я могла успокоиться.

Мама за меня постоянно боялась. Нет, она вообще просто боялась. Всего на свете. Тараканов, мух, высоты, воды, автомобиля. Если я ела, то она следила, чтобы аккуратно, не спеша, ведь я могла подавиться едой и задохнуться. Если сбегала по лестнице, останавливала, требуя идти не спеша – иначе я рисковала подвернуть ногу и свернуть шею. Мама в газете прочитала о девочке, с которой произошел несчастный случай на лестнице, и она постоянно мне об этом напоминала. В ванной кругом были липкие коврики, чтобы не поскользнуться. До шести лет я ела только ложкой – мама боялась давать мне вилку. Любое шевеление в моей жизни считалось страшным риском.

– Ты же понимаешь, если с тобой что-то случится, мне незачем будет жить, – говорила она. – Я умру. Тут же, на месте, от сердечного приступа.

И я боялась за любимую мамочку. Старалась быть очень аккуратной. Чтобы ничем ее не расстраивать. Пока была маленькой, худо-бедно мне удавалось быть тихой, незаметной. Один раз, правда, вместе с соседкой Людой выползла на крышу. Мы с ней просто постояли в двух метрах от края и спустились вниз, где нас встретил отец Люды с ремнем в руках. Мама, как узнала, долго пила корвалол. Вымолвила только: «Ты хочешь моей смерти» – и не разговаривала со мной два дня.