Странник - стр. 20
Этта знала. Время само исправляет себя, подобно потоку воды, налетевшему на камень, а не дороге, необратимо сворачивающей в сторону. Интересно.
– В тот раз меня хотя бы на Мальдивы выбросило – неплохие получились каникулы. Пока я нашел необходимые проходы и вынырнул из безвестности, до меня дошли слухи о моей предполагаемой гибели, и я решил выжать из этого как можно больше.
– А вам не приходило в голову – хоть разочек за все эти годы, – что, может быть, – я не знаю, – стоило бы сообщить кому-нибудь, что вы живы?
Николасу? Софии? Кому-нибудь другому из своей семьи?
Джулиан соскочил со стола и пошел вдоль книжных полок, водя кончиками пальцев по скругленным корешкам книг. Он напоминал кота, беспокойно и внимательно вышагивавшего перед окном.
Если бы она не слышала этого лично от Николаса, Этта ни за что бы не поверила, что они вообще родственники. В них не было ничего общего. Если Николас передвигался уверенными широкими шагами, даже когда сомневался в том, что делает, то у Джулиана каждое движение сквозило беспокойным возбуждением. Он не был и таким высоким, как Николас, а его тело не шлифовалось годами тяжелой работы на корабле. Слова в устах Джулиана налезали друг на друга, словно боролись за право выскочить первыми, а Николас внимательно отмерял каждое свое слово, зная, что все они могут быть использованы против него. Джулиан, казалось, трещал по швам, в то время как Николас непоколебимо держал чувства в узде.
Потому что ему приходилось…
Потому что он – нежеланный ребенок в семье, презираемый обществом, – никогда не обладал правами, полученными Джулианом по факту рождения.
В ней вскипел гнев, живой, яркий, как теснящиеся на стене портреты. Если перед нею действительно Джулиан Айронвуд, то это тот же самый человек, что беззастенчиво пользовался любовью Николаса, тот, кто отворачивался от брата и считал едва ли кем-то большим, чем слугой, вместо того, чтобы по-настоящему научить его всему, что требовалось знать путешественникам.
«Я – глупец, – признался ей как-то Николас, – потому что, несмотря ни на что, он был мне братом. Я никогда не считал его никем иным. А вот для него все явно было не так».
Джулиана не хватило даже на то, чтобы сообщить своему единокровному брату о себе. Он с легким сердцем оставил Николаса годами мучиться чувством вины, ставить под сомнение честь и порядочность, обрек его на ссылку и ярость Айронвуда.
Все это время Николас страдал – и за что?!
Ни за что.
– Понимаешь, детка, я проболтался в свободном полете, живя как все: почти без денег, постоянно влипая в разные истории. Мне стало скучно. А тут Терны. Я подумал, что могу продать им кое-какие сведения о дедушке, попытаться выменять их на постоянный харч и крышу над головой.
Он взглянул на нее, словно ожидая от Этты сочувственного сюсюканья. Она не отрывала глаз от бронзовой люстры над головой, до боли в пальцах вцепившись в край стола. Не надо. Он того не стоит.
– Кстати говоря, – продолжил Джулиан, поворачиваясь к ней, – я бы хотел вернуться к вам… Мать честная!
Этта с наслаждением почувствовала пульсирующую боль в костяшках, когда ее кулак врезался ему в щеку, и Джулиан, не устояв на ногах, мешком шлепнулся на пол. Он глядел, вытаращив глаза и зажимая красную отметину на лице, как она трясет ушибленной рукой.