Страницы умерших людей - стр. 14
Оставшись наедине с Джеем, я замечаю, как сильно он изменился, как усохло его тело. Кажется, что если накрыть его с головой, то он и вовсе растворится. К его вене тянется тонкая струйка из капельницы. При виде ее меня непроизвольно передергивает, и я перевожу взгляд на стену, где только сейчас замечаю картину – собаку, сидящую на пирамиде.
Я достаю принесенную с собой тетрадь.
«Исповедь».
Так много в себе несет это слово.
Я скручиваю ее в руках, стараясь найти причину, чтобы не открывать ее сейчас.
Возможно, в следующий раз?
К моему счастью, дверь снова открывается, и в ней появляется медсестра.
– Вы хотели пообщаться с доктором? – уточняет она. – Он готов вас принять, пойдемте.
Она исчезает в дверном проеме. Я выхожу следом и вижу, как она скрывается за дверью с табличкой главного врача.
В графе «имя» – прочерк.
Я направляюсь следом за ней.
Тикающие настенные часы с кукушкой описывают секундной стрелкой шестой круг. Доктор сидит, уткнувшись в пожелтевший журнал. Рядом с ним на столе лежит история болезни Джея.
На резном циферблате часов открывается окошко, и выкатывается фигурка пса.
– Откуда у вас эти часы? – спрашиваю я.
Доктор поднимает указательный палец вверх, призывая меня к тишине. Зачем разбрасываться словами, когда можно сказать все жестом.
Пес, выехавший из часов, лает девять раз, после чего укатывается обратно в свою конуру.
Я подхожу к стене и рукой останавливаю маятник часов. Это приводит доктора в чувства. Посмотрев на меня, он говорит, что один меценат сделал пожертвование больнице в виде раритетных вещей.
Я спрашиваю, почему вместо кукушки пес.
Доктор, отложив журнал, придвигает к себе историю болезни и начинает читать.
Не дождавшись ответа, я иду к окну, за которым утренний дождь сменился солнцем. Оно отражается желтым заревом на все еще влажном асфальте. За небольшой площадкой возле больницы начинается густой лес. В кабинете так же душно, как в палате, и я открываю окно.
Доктор отрывает прилипшую к одному из листов жвачку с куском бумаги.
Я глубоко вдыхаю тянущийся снаружи насыщенный влагой и запахом деревьев воздух.
Доктор внимательно рассматривает жвачку, убирая с нее прилипшую грязь.
Из-за окна доносится пение птиц и стук молотка.
Я подхожу к стеллажу с архивными документами.
Доктор пробует жвачку на вкус.
Я просматриваю корешки расставленных папок.
«Пациенты из отделения интенсивной
терапии».
«Пациенты из неврологического отделения».
Я натыкаюсь на папку:
«Смертельно больные пациенты».
Я спрашиваю, не противоречит ли это всем существующим моральным правилам.
– Отойдите, пожалуйста, от документов, – бурчит он себе под нос, жуя жвачку.
Я возвращаюсь в кресло.
Он продолжает листать историю болезни, небрежно черкая в ней ручкой. Из его рта торчит волос с жвачки.
Я поясняю, что у меня осталось не так много времени, а мне бы еще очень хотелось обсудить с ним судьбу моего друга.
Он впервые за все время поднимает на меня взгляд и начинает смеяться так, что жвачка выпадает изо рта.
Хотелось бы узнать твое мнение о человеческой самоотверженности, дорогой читатель.
Что-что? Говоришь, что это явление знакомо тебе не понаслышке?
Говоришь, что ты точно не тот, у кого мало друзей? Уверяешь, что много кто готов пойти на все ради тебя?
А помнишь того безымянного мальчика?