Сторож брата. Том 1 - стр. 2
Кому и почему грезилось, что союз Британии и Европы возможен, ответить сложно. Народы грызли друг другу кадыки в Столетней войне, терзали друг друга в тридцатилетних войнах (что в семнадцатом, что в двадцатом веке), рвали пирог земного шара на части во время наполеоновских войн – и что ж теперь, британцам подпасть под крыло наполеоновской конституции? Ну, не вполне наполеоновской, конечно; но будем откровенны – это он, узурпатор, заложил мину под здоровый феодализм. До равенства почтальона и менеджера среднего звена и то договориться невозможно, а нынче возмечтали о равенстве британца с греком? Послевоенная Европа казалась идеальной: дивный мир французских кинокомедий, немецкого раскаяния и австрийского прагматизма Хайека – казалось, что можно одновременно любить деньги и человечность. И вдруг разом отказались от братских лобзаний: обнаружилась привычка более древняя, нежели привычка к равенству.
Народная воля (да не смутят аллюзии с русской террористической партией) или политический демарш консерваторов – теперь уже неважно; нация сделала выбор! Даже если лидера нации определяют голосованием внутри небольшой компании тори, это все равно: торжествует демократия, она такова – и простой человек этой демократией гордится. Свершилось: Британия вырвалась из объятий Европы и оставила Европу с ее глупейшими проблемами. Кому же охота заменить простые радости sunday roast в пабе на капризы брюссельских демагогов? Есть свои домашние заботы, они важнее. В жизни университета отказ от Европы менял ничтожно мало: учеба для иностранцев стала дороже, но раджи и нефтяники, что посылали деточек в Оксфорд, могли раскошелиться. Поднимут налоги в своих варварских угодьях, и чадо освоит азы гуманистических наук.
– Страдают наемные рабочие, – ринулся в дискуссию Бобслей, – поляки и румыны уезжают. Визы не продляют, семьям въезд закрыт.
Большие глаза Бобслея вобрали в себя боль мира – эмигрантов, жителей нищих кварталов.
– С транспортом проблемы, водители почти все иностранцы.
И впрямь, случались перебои с поставкой продуктов, хозяйки сетовали на отсутствие греческого оливкового масла на прилавках; в колледжах волновались из-за своевременной доставки рождественских гусей.
– Обойдемся без румын, – раздался голос, шедший из цветочной клумбы.
Бобслей перевел взгляд на садовника Томаса, стоявшего к ним спиной, точнее – задом. Зад Томаса, обтянутый полинявшими штанами, воздвигся над клумбой, которую садовник возделывал, и этому демократически потрепанному заду адресовал сочувственный взгляд капеллан.
– Томас остался без помощника, румын уехал. А зарплату Тому не повысили, – горько пояснил причины реплики Бобслей.
– Денег у начальства не допросишься. А что дармоед уехал, это правильно, – сказали из клумбы.
– Как можно, Том!
– А что, я не прав? – зад дернулся в негодовании.
Капеллан Бобслей, считая Англию лучшим местом в мире, искренне желал бы поделиться Англией со всеми страждущими, но размеры острова не позволяли. Пощадите хотя бы садовников и водителей грузовиков, что развозят гусей!
– Сам видишь, что творится, – сказал капеллан. – Ты тоже из-за Брекзита уезжаешь?
– Да нет. Совпало.
Они стояли во внутреннем дворе Камберленд-колледжа, в так называемом quod: в каждом колледже имеется такой двор, центр общественной жизни. Подстриженная лужайка окружена готическими зданиями, опоясана дорожкой – по дорожке кружат профессора, сталкиваются, наспех раскланиваются. Another wonderful day, Stephen! Enjoy it, Andrew! See you at the high table tonight?