Сто тайных чувств - стр. 35
Я приметила Саймона на семинаре по лингвистике в Калифорнийском университете в Беркли в весеннем семестре 1976 года. Я сразу выделила его, потому что, как и у меня, у него было имя, которое не соответствовало азиатским чертам лица. Студентов-полукровок тогда было куда меньше, чем сейчас, и когда я смотрела на него, у меня было ощущение, что я вижу своего двойника-мужчину. Мне стало интересно, как взаимодействуют гены, почему в одном человеке доминирует один набор расовых признаков, а в другом такого же происхождения – нет. Однажды я встретила девушку по фамилии Чан. Она была голубоглазой блондинкой и устала всем объяснять, что ее не удочерили. Ее отец был китайцем. Я полагала, что предки отца тайно крутили шуры-муры с британцами или португальцами в Гонконге. Я была как та девушка, мне всегда приходилось объясняться по поводу фамилии, почему я не похожа на Лагуни. А вот мои братья выглядят почти итальянцами. Их лица более угловатые, чем мое, волосы слегка вьются и куда светлее.
Саймон не напоминал представителя какой-то конкретной расы. Он был идеально сбалансированной смесью, наполовину гавайско-китайской, наполовину англо-американской, слиянием разных генов, а не разбавлением. Когда в нашей группе по лингвистике сформировались учебные подгруппы, мы с Саймоном попали в одну и ту же. Мы не упомянули то, что мы так явно разделяли. Я помню, как он впервые заговорил о своей девушке, потому что я надеялась, что у него ее нет. Пятеро из нас зубрили вопросы к контрольной, я перечисляла признаки этрусского: мертвый язык, изолированный, не связанный с другими языками…
В середине перечисления Саймон выпалил:
– Моя девушка Эльза на стажировке в Италии видела эти невероятные этрусские гробницы!
Мы посмотрели на него – типа, и че с того? Заметьте, Саймон не сказал: «Моя девушка, которая, кстати, такая же мертвая, как этрусский язык». Он упомянул о ней вскользь, как будто она жива-здорова, путешествует по Европе и присылает открытки из Тосканы. После нескольких секунд неловкого молчания он смутился и забормотал, как делают люди, когда их застают разговаривающими с собой на улице. Бедный парень, подумала я, и в этот момент струны моего сердца зазвенели.
После занятий мы с Саймоном часто по очереди покупали друг другу кофе в «Берлоге». Там мы вливались в гул сотни других изменяющих жизнь бесед. Мы обсуждали примитивизм как концепцию западного толка. Монгрелизацию как единственный долгосрочный ответ расизму. Иронию, сатиру и пародию как глубочайшие формы правды. Он сказал, что хочет создать свою собственную философию, которая направит всю его жизнь, и внести субстантивные изменения в этот мир.
Той ночью я нашла в словаре слово «субстантивный», а потом поняла, что тоже хочу настоящей жизни. Рядом с Саймоном возникало ощущение, как будто тайная лучшая часть меня наконец вырвалась на свободу. Я встречалась с другими парнями, к которым меня влекло, но эти отношения редко выходили за рамки обычных приятных моментов: вечеринки допоздна, пьяный треп, а иногда и секс.
Все это вскоре становилось таким же затхлым, как дыхание с утра. С Саймоном я смеялась сильнее, думала глубже, более страстно относилась к жизни за пределами собственного закутка. Мы могли обмениваться идеями, как профессиональные теннисисты ударами. Мы боролись с разумом друг друга. Мы раскапывали прошлое друг друга с упоением психоаналитика.