Стихи - стр. 22

завязанном лентой цвета нимфы, купающейся в пруду,

по коей ленте красивым курсивом надпись:

SCRIPTA MANENT

(лат. «Не легко, но пройду»)

На постаменте в виде опрокинутой стопки

две большие скобки,

к коим стоят как бы привалившись:

справа – лось сохатый,

слева – лев пархатый;

в скобках вставший на дыбы Лифшиц;

изо рта извивается эзопов язык,

из горла вырывается зык,

хвост прищемлен, на голове лежит корона в виде кепки,

фон: лесорубы рубят лес – в Лифшица летят щепки,

в лапах и копытах путается гвардейская лента

с надписью:

ЗВЕРЕЙ НЕ КОРМИТЬ

Земной шар

в венце из хлебных колосьев,

перевитых лентой;

на поясках

красивым курсивом надпись:

ЛЕВ ЛОСЕВ

на 15-ти языках.

Мы наблюдаем при солнца восходе

круговорот алкоголя в природе.

Полно сидеть пучеглазой совой

здесь, на плече у Паллады Афины —

где-то баллады звенят и графины,

что бы такое нам сделать с собой?

То ли тряхнуть словарем, как мошною,

то ли отделаться рифмой смешною,

то ли веревочкой горе завить?

Юмор, гармония, воображенье,

выходки водки и пива броженье,

жажда и жар, и желанье запить —

как это в сущности все изоморфно!

Пташка пропела свое и замолкла.

Пташечка! Ты не одна ли из тех

неисчислимых вчерашних рюмашек,

как эта скатерть июньских ромашек

в пятнах коньячных вчерашних утех.

Знаю, когда отключимся с похмелья,

нас, забулдыг, запихнут в подземелье,

так утрамбуют, что будь здоров.

Там уж рассыплемся, там протрезвеем.

Только созреем опять и прозреем

для бесконечных грядущих пиров.

Земную жизнь пройдя до середины,

я был доставлен в длинный коридор.

В нелепом платье бледные мужчины

вели какой-то смутный разговор.

Стучали кости. Испускались газы,

и в воздухе подвешенный топор

угрюмо обрубал слова и фразы:

все ху да ху, да е мае, да бля —

печальны были грешников рассказы.

Один заметил, что за три рубля

сегодня ночью он кому-то вдует,

но некто, грудь мохнатую скобля,

ему сказал, что не рекомендует,

а третий, с искривленной головой,

воскликнул, чтоб окно закрыли – дует.

В ответ ему раздался гнусный вой,

развратный, негодующий, унылый,

но в грязных робах тут вошел конвой,

и я был унесен нечистой силой.

Наморща лобик, я лежал в углу.

Несло мочой, карболкой и могилой.

В меня втыкали толстую иглу,

меня поили горечью полынной.

К холодному железному столу

потом меня доской прижали длинной,

и было мне дышать запрещено

во мраке этой комнаты пустынной.

И хриплый голос произнес: «Кино».

В ответ визгливый: «Любоваться нечем».

А тот: «Возьми и сердце заодно».

А та: «Сейчас, сперва закончу печень».

И мой фосфоресцировал скелет,

обломан, обезличен, обесцвечен,

корявый остов тридцати трех лет.

От этого, должно быть, меж ресниц

такая образовывалась линза,

что девушка дрожала в ней, и шприц,

как червячок, и рос и шевелился.

Вытягивалась кверху, как свеча,

и вниз катилась, горяча, больница.

(То, что коснулось левого плеча,

напоминало птицу или ветку,

толчок звезды, зачатие луча,

укол крыла, проклюнувшего клетку,

пославший самописку ЭКГ

и вкривь и вкось перекарябать сетку

миллиметровки.) Голос: «Эк его».

Другой в ответ: «Взгляни на пот ладоней».

Они звучали плохо, роково,

но, вместе с тем, все глуше, отдаленней,

уже и вовсе слышные едва,

не разберешь, чего они долдонят.

Я возлетал. Кружилась голова.

Мелькали облака, неуследимы.