Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина - стр. 22
– Что-о?? – в его глазах вспыхнул фиолетовый отсвет.
Но Вера не сдавалась:
– Это я у тебя хочу спросить «что»!
– Может, хватит! – Он раздул ноздри.
– Это тебе хватит нас всех держать за горло, как жертвенных овец! Не понимаешь? Что ты меня без ножа режешь? В гроб раньше смерти, живой кладёшь. Мы муж и жена или кто?
– Оставь меня.
– Что старая…не нужна стала? – Вера обиженно стиснула зубы, и её слова, как стальной резец, раз за разом всё глубже снимали стружку. – Хватит из меня делать дуру! Я же за тебя волнуюсь. Довольно с ума сходить. Я из кожи вон – бьюсь за тебя, стараюсь….Дочки стараются, а ты…Да плевать тебе на всех нас с парашюта…
– Замолчи, женщина! Не лезь под кожу, змея! – Магомед, сгорстив волю в кулак, замолк. Скрестил руки на груди и не отвечал больше ни на один вопрос. Тяжёлым гнётом ложилось на плечи Веры его молчание.
В глубокой тишине истекла минута, другая.
– Вот в этом ты весь. Тиран, средневековый феодал! И всегда таким был. Не могу больше, – она боком подошла к дивану и села, роняя голову на руки, дрожащими ладонями закрывая взявшееся красными пятнами лицо.
Он, чувствуя, как мечется-бьётся птицей в клетке в ней безысходная злоба, любовь, отчаянье, страх, глядел на поседевшую прядь русых волос, упавших из-под платка на плечи жены. Смотрел и прекрасно понимал: Вера лютовала, защищая их священное семейное гнездо, боролась за него, за его здоровье, за своё тихое семейное счастье и при этом в сердцах по-бабьи, за прежнее, накипевшее, – жалила и разила теперь.
– И я не могу больше… – его слова, как камни, упали на Веру.
– Что? Что, ты, сказал?! – она подняла на него зарёванные, опухшие, точно слепые глаза. – Ты что задумал?.. – она испуганно вглядывалась в его лицо. – Я…я законная твоя жена…И приниженной, раздавленной горем брошенкой не стану. Уж лучше сразу в могилу шагну…Миша! – она в мольбе протянула к нему руки, неся в сердце кровяную боль. – Ты мой, только мой – никому тебя не отдам! Мой! Мой…Слышишь?
Он вдруг сам испугался своего кремнистого отчуждения. Говорил себе: «Мы не вправе…мы не должны расставаться. Теперь никуда не буду уезжать, плюну на все звонки и просьбы, как плюнули в Кремле на наше поколение…Буду здесь, при доме, с тобой, душа моя». Он испытывал благодарность. Он действительно часто, даже очень часто не был с ней рядом месяцами, в те дни, когда было очень трудно одной с детьми, в те стылые ночи, когда её душили кошмары, обиды и слёзы. Он был там, где горела земля, кружили боевые вертолёты, где в нём нуждалась Советская Родина, куда посылал его воинский дог, где могла пролиться или уже текла кровь…Он был в мёрзлых казармах, где вповалку спали измотанные марш-броском солдаты, где стонали раненые, где крепко пахло табаком, потом, оружейным маслом, и ременной кожей, где на крючьях висели бронежилеты, автоматы и каски. Или шёл с бригадой ВДВ на выручку роте, которая на горном перевале держала круговую оборону и отбивала атаки многократно превосходившего по численности врага…
…Он слушал её и думал, какая сила их разлучала все эти долгие годы. Выклёвывала его из семьи, бросала на огненные окраины гибнущего Союза, в горы, пустыни, в ревущие водовороты бунтующих толп. Тот выстрел в пёстрой орущей толпе у ереванского аэропорта, острая боль в плече, армянин с автоматом наперевес, и капитан Большаков, что сильным рывком втащил его окровавленного, на дырявленное пулями сиденье, рванул, наудачу, разрезая толпу…Она в это время лежала в ночи и слушала, как трещит, стонет, распадается мир, а он в палатке, под капельницей, был частью сего распадающегося мира.