Sophia Isla. Доблесть маленькой души - стр. 20
Кто-то может сказать, что так жить нельзя, и будет прав.
Но тот, кто скажет это, умолчит, что не жить так порой просто невозможно.
Ведь проснувшись посреди ночи, становишься счастливее, потому что еще не вспомнил, что его нет рядом. А засыпая, ты думаешь только о нем. Порой даже кажется, что нельзя доверять собственному разуму, верится, что это шутка или плохой сон и это обязательно пройдет. Но оно не проходит.
Для родителей Джима свято все. Даже когда Мия отошла от веры во спасение, Даниэль не перестал верить в своего сына. Они оба ждали его домой, несмотря ни на что.
Да и как не ждать, если каждый день прожит лишь для того, чтобы увидеть блестящие карие глаза, услышать звонкий, переливающийся гаммой счастья и задора смех, уловить блеск озорства или намек на совершенную шалость, почувствовать на своей спине маленькие цепкие ручки и услышать родное незаменимое «я рядом…».
Иногда Мия видела, как Джим плакал.
Когда она видела живые эмоции сына, ее душа переполняла надежда. Он здесь, плачет, но может ли она перенять хотя бы кроху той боли, которую он терпит изо дня в день?
Ровно в эти моменты иллюзии, сдавливающие голову мальчика, подобно отравленным иглам, медленно умертвляли его бездвижное тело, постепенно добираясь до пошатнувшегося рассудка.
Безупречное осознание происходящего раскалывало голову, как лесной орех.
Узник уже давно научился развеивать дурманящий туман беспомощности. Слух и осязание передавали ему все, что происходит рядом, в его комнате.
Осознавать все больно, но куда больнее мириться со своим положением. Не в его власти было сжать родную руку, вложенную в его. Джим чувствовал прикосновение губ матери, тепло ладоней, заботу. Его не покидала мысль, что он так и останется лежать в своей постели после смерти родителей. И лишь эта мысль могла заставить его опустить руки, сдаться и облегчить всем жизнь.
Но они все чувствовали и всегда, будто по звону колокола, приходили к нему, и он просто не смел их покинуть.
Поздними ночами, когда мама с папой оставляли сына одного, лесная дьяволица приходила им на смену.
Подобно смоле, она выползала из щелей в полу, постепенно заполняя собой дыхание Джима. Когда воля мальчика слабела, она вновь принималась петь.
Ночи напролет беспощадная ракшаси[17] разрушала жертву силой голоса: пение заменяло ей возможность причинять физическую боль, а сладострастными речами и мольбами о спасении своей души она причиняла духовные страдания.
В руках Джим-Джима оказалась власть, не предназначенная для человека: дать неупокоенной душе шанс на вторую жизнь.
Беспокойные души блуждали по миру. Жертвы насильственной смерти, искажающие пространство вокруг юных и цветущих, забирали свою будущую оболочку в царство морфея. Последователи традиции шиваизма винили в происходящем бхутов[18], но грешники[19], желающие переродиться, не увечили и не поедали своих узников.
Джим понял, причинить физическую боль женщина не могла: лишь стоило ей приблизиться к плоти узника, ломка, поражающая ее гниющую материю, становилась невыносимой.
Боль, истязавшая Джима, была другой. Это были душевные муки, игра с его рассудком и сердцем, тем малым, что у него осталось и за что он больше всего сражался.
Но Джим продолжал борьбу, и тогда гостья становилась его истинным мучителем.