Сонет с неправильной рифмовкой - стр. 1

Кто, по совести своей,

Быть не должен в жизни сей,

На себя так и взирает;

Тот здесь дважды умирает.

Тредьяковский

Где вы, знакомыя созданья

безценныя

Иныя и сколькихъ

Иныя далеко многихъ нетъ

Иныхъ ужъ въ Mipe нетъ

Пушкин

Гершко лег спать и на ночь надел на нос очки.

– Что ты делаешь, Гершко? – спросила его жена. – Зачем одеваешь очки перед сном?

– Я близорук, – ответил Гершко, – так я одеваю очки, чтобы яснее видеть сны.

«Знаменитый еврейский шут Гершко из Острополя»

Автор что хочет, то и делает.

.. Гинзбург

Петр Константинович Рудковский, тридцатипятилетний программист, полноватый блондин с таким выражением лица, как будто он чуть не сказал неловкость, но в последнюю секунду одумался, начал слышать голоса. Первые несколько недель они звучали на манер радиоприемника или телевизора, включенных в соседней квартире: многоголосый нечленораздельный бубнеж, из которого при некотором умственном напряжении можно было вычленить отдельные интонации и некоторые промежутки между репликами; впрочем, здесь же обнаружился и ряд странностей, которые он не то чтобы отметил напрямую, но как-то сберег на обочине души, на манер тех еле заметных карандашных, а то и ногтевых отчеркиваний, которыми любили совершенно машинально помечать отдельные места на полях бумажных книг читатели прошлых поколений. Голоса звучали как будто одновременно, словно разговаривали люди не между собой, а каждый со своим собственным безответным собеседником. Если бы он был постарше, то ему мог бы вспомниться звуковой фон большого переговорного пункта в главном почтовом отделении крупного города, но это сравнение по молодости лет ему в голову не пришло. Подивившись забывчивости соседей, за которыми раньше ничего подобного не водилось, Рудковский постарался отрешиться от непрошенных звуков, что ему в результате и удалось: только ночью, встав по нужде и снова услыхав разговоры за стеной, он опять удивился тому, что голоса не смолкли, а лишь стали словно бессвязнее – будто говорящие, наскучив членораздельной речью, тянули нараспев какие-то словесные обрывки.

Этот и следующий день пришлись на выходные, к концу которых постоянный звук, никуда тем временем не девавшийся, сделался привычным фоном, как шум и гудки машин для горожанина. Впервые он заподозрил неладное, когда оказалось, что невидимые говоруны проследовали за ним в автобус: хотя свист кондиционера, шипение дверей и урчание мотора переменили звуковой пейзаж, сами разговоры остались при нем, хотя и отодвинулись немного на дальний план: более того, впервые он разобрал отдельное слово – и слово это было «изразец». «Какой изразец, почему изразец?» – приговаривал он с растущим раздражением, выходя на своей остановке и сворачивая во двор бывшей фабрики, которая по московскому обычаю была переделана в конгломерат демонстративно чистеньких и даже лощеных кирпичных домов, даром что общий смысл свершавшегося в них за полтора столетия, с тех пор как там гудели машины и валил клубами сизый дым, не поменялся ни на гран.

Два дня ушло на попытки заглушить эти неотвязные звуки домашними методами: Рудковский обошел соседние квартиры, прислушиваясь, не доносится ли сквозь какую-нибудь из дверей очевидный шум, причем чтобы попасть на нижний этаж, жители которого отгородились от мира тяжелой деревянной дверью, напоминающей больше крепостные ворота какого-нибудь старинного немецкого городка, ему пришлось заручиться помощью консьержа. Быстрое воображение, всегда имеющееся наготове у натур определенного склада, услужливо подобрало ему несколько сюжетов, в которых невыключенный телевизор оказывался первым из грозных признаков, скрывающих случившуюся в нескольких метрах от него драму, но этому всегда готовому сценаристу пришлось покамест захлопнуть свою тетрадку – звуки из-за дверей были совершенно мирными: где-то вовсе стояла тишина, где-то читали детским голоском нараспев стихотворение, подвывала стиральная машинка, чреватая чьим-то исподним, лаяла собака. Голоса же при этом не унимались.

Отыскав прилагавшиеся к позапрошлому телефону наушники, Рудковский попытался по рецепту древних врачевателей излечить подобное подобным: впрочем, первая попавшаяся радиостанция передавала такую пакостную ерунду, что голоса в голове, в первую секунду как бы неуверенно стихшие, показались не худшим из возможных вариантов. Не удалось заглушить докучные разговоры и включением музыки через колонки: разговоры, и не думая смолкать, просто приобретали новый фон, словно диалог двух давно не видевшихся приятелей, неохотно утихающий под укоризненными взглядами, почти физически ощущаемыми сквозь сумрак кинозала. Беда была как раз в том, что этот самый укоризненный взгляд никак нельзя было пустить себе прямо в черепную коробку, хотя Рудковский и провел чуть не полчаса, стоя перед зеркалом и пытаясь обнаружить в выражении лица и прежде всего в серых испуганных глазах признаки надвигающегося безумия – и ничего не найдя, удовлетворился тем, что истребил растительность в носу.