Снова выплыли годы из детства… - стр. 17
Его арестовали почти одновременно с папой. В феврале 38-го. Вернувшись из командировки, Константин Герасимович, не раздеваясь, только поставив чемодан, сказал тете Леле: «Я сейчас. Накрывай на стол. Только сбегаю на угол купить папиросы». Больше его тетя Леля не видела. На улице его попросили зайти в НКВД за какими-то разъяснениями. Из Рыльска Константина Герасимовича переправили в Курск.
Потом дошли слухи, что его застрелили прямо в кабинете следователя на допросе. Он замахнулся на следователя стулом, а тот выпустил в него обойму. «Десять лет без права переписки», – сказали тете Леле, и она перестала ездить в Курск и выстаивать ночи для передачи окорока.
Мы тогда не знали, что «десять лет без права переписки» означает расстрел, и ждали.
И вот настал день. Мы возвращаемся домой, у мамы на руках сверток, завернутый в салатное теплое одеяло. Мы – это вся наша семья: тетя Леля, Татка, бабушка, которая приехала помогать маме, я и Горик. Мы идем быстро по пыльной дорожке, я подбегаю к забору и в тени рву маленькие ромашки, зажимаю их в кулачке, подбегаю к маме и кидаю их сверху на салатное одеяло. Я подпрыгиваю, пытаясь увидеть брата, и стараюсь улыбаться. «Они развернут братика, увидят цветы и поймут, что я никакая не эгоистка».
Это слово мне страшно не нравилось. Оно представлялось темно-фиолетовым, угрожающе мерзким, таящим в себе какую-то гадость. Когда развернули в доме братика, никаких цветов там не оказалось.
Брат был маленький, красный, пол-лица занимал рот. Я пыталась подать ему руку, но не смогла разжать кулачок.
– Вечером будем купать, – сказала тетя Леля. – В деревянном корыте нельзя, я приготовила цинковое.
В светлый полукруг от абажура поставили два венских стула друг против друга. На стульях разместили серое шершавое цинковое корыто. На дно постелили пеленку.
Тетка попробовала воду локтем.
– Готово, – сказала она.
Высокая худенькая мама ходила с братом на руках.
Я не отрывала глаз от освещенного полукруга, где двигалась тетка.
– Готово, – сказала тетка, еще раз проверяя локтем воду.
– Я боюсь, – сказала мама.
Тетя Леля решительно взяла брата на руки, бережно поддерживая рукой головку.
– Агу, – сказала она. – Голова ее ласково покачивалась. – Агусеньки, – приговаривала тетка, брызгая на брата водой.
Я подошла к корыту и взялась за его край рукой. Корыто было шершавым, неприятным на ощупь. Среди темных деревянных гладких вещей теткиной комнаты корыто казалось чужеродным телом и резало глаза.
– Э-т-т-т-о что такое?! – вдруг грозно вскрикнула тетка. Серый пучок на ее голове затрясся от возмущения. Она разжала кулачок брата и вытащила оттуда леденец.
– Это, конечно, ты! – обернулась она ко мне. – Я говорила тебе, Вера: ее нельзя подпускать к малышу.
Мама молчала.
– Он же мог проглотить – маленькие всегда суют руки в рот!
Мама молчала. Брат плакал.
«Он не только ничего не понимает, но и ничего не чувствует. Купаться так приятно», – подумала я, уходя в темный угол.
Брат родился 6 июля, и почти сразу было решено назвать его Володей – в память об умершем мамином брате Володе.
Бабушка сидела на стуле спиной к окну, а мама и тетя Леля стояли напротив рядом, и мы, дети, были тут же. Бабушка, с пышными белыми волосами, в легком халатике в цветочек, убеждала, что иначе быть не может.