Смеющийся хрусталь небосвода - стр. 30
Он посмотрел на часы – пора было выпроваживать очаровательную гостью, через пару часов возвращалась с работы Вера. Еще предстояло вызвать такси, проводить Соню, навести порядок, скрыть следы свидания. Сознание работало, словно ожидалось исполнить стандартный набор действий, прямо как на работе. Разбираться с чувствами, переживать минуты наслаждения и испытывать угрызения совести он будет потом. Настала пора действовать, и он приготовился подвести итоги сегодняшнего дня, но девушка его опередила.
– Тебе интересно, что я сейчас чувствую? – Соня внимательно, даже с вызовом, посмотрела в глаза слегка оторопевшего Ивана Феликсовича и после длинной паузы продолжила. – Конфетный холод проклятых мятных ассорти. Знаешь, таких, что начинаются с приятной свежей сладости, потом – легкая кислинка, а в самом конце – замерзшие лужи раннего ноябрьского утра. Их так приятно давить тяжелыми зимними ботинками, смотреть, как из трещин вытекает гнилая мутная жижа с вкраплениями из хвостов и кишок погибших под колесами машин крыс, вперемежку с остатками голубиных перьев и потрохов. Если б было возможно, из всех времен года я уничтожила, растерзала бы проклятую и гнетущую как черная плесень беспросветную осень с ее вечными ледяными дождями и пронизывающими ветрами. В это время хочется убежать далеко-далеко, но это всегда конец, что приводит к разбитым мечтам. Их осколки запросто вскрывают вены, только течет из них не кровь, а слезы. Я знаю одного человека, который любит пить слезы. Для него это слаще любой карамели. Он достает огромный гвоздь, с силой вбивает его в тело молодой березы, и, не отрываясь, вкушает соки раненого деревца. Напившись вдоволь, он приступает к следующему.
Девушка внезапно затихла и устало откинулась на подушки, отвернувшись от Ивана Феликсовича. До крайности изумленный внезапной исповедью, он наклонился над ее уже бесстрастным равнодушным лицом, но уловил искрящиеся искорки росы в увлажнившихся уголках глаз. Взгляд ее показался ему каким-то новым, словно он вошел в родной подъезд, но дом оказался другим, чужим. Долго молча гладил он рукой по ее шелковистым волосам. Тишина понимания и сочувствия зачастую обладает целебными свойствами, затягивая, залечивая невидимые, но крайне болезненные раны.
Какая все-таки многопудовая тайна скрывалась за милой, еще детской гримасой, и которой не было возможности с кем-либо поделиться. Иван Феликсович, наконец, понял, откуда взялся в несформировавшейся в полной мере девочке несвоевременный опыт. Осознал он и причину, вынудившую Соню покинуть родной Петрозаводск. Побег стал для нее единственной возможностью погрузить в забвение прежние воспоминания, прежнюю и не по годам взрослую жизнь, начавшуюся с ледяной, похожей на раннюю зиму, осени. Жесткий, зрелый тон девушки, поразивший Ивана Феликсовича, подчеркнул, что она ненавидеть она умеет не меньше, чем любить. И эти запахи откровенных первобытных эмоций только сильнее заставляли вдыхать аромат лежащего перед ним колючего, но прекрасного в неприкрытой наготе цветка. Изучающие пальцы Ивана Феликсовича легко скользили вдоль линии волнующего тела, спотыкаясь и проваливаясь лишь в районе перехода плеча к длинной шее.
Девушка успокоилась, подложила под голову ладонь Ивана Феликсовича, умиротворенно затихла. За почерневшими стеклами, облаченными в деревянные, покрытые бежевым лаком рамы, медленно падало за горизонт тыквенное северное солнце. Площадь наполнялась изумрудным светом включившихся фонарей, который отвоевывал у лениво, но неизбежно надвигающегося вечера все больше пространства, проникал в самые укромные места, вылизывал сиреневые тени, превращая их в ничто.