Смерть субъекта - стр. 25
Глупо искать справедливости в этих стенах.
– Я проконтролирую, чтобы с твоим делом разобрались как можно скорее, – обещает центурион, словно прочитав мои мысли, – тебе нечего здесь делать. А сейчас попробуй поспать. Не бойся, я…
Не засуну в тебя свой член, пока ты спишь?
Я проглатываю ехидный ответ. Полно, Юлия. Этот человек хотя бы пытается.
Он встает, а я устраиваюсь на койке так, чтобы не соприкасаться с испачканным местом на матрасе, и отворачиваюсь к стене. Я не желаю смотреть на безобразного, но благородного центуриона. Я не желаю с ним разговаривать.
– Я не позволю кому-то тебя побеспокоить, – все же заканчивает он.
Ложь – думаю я. Он просто делает свою работу. Он «разберется с моим делом как можно скорее» и я отправлюсь в центр «Продукции и репродукции», где меня будут насиловать снова и снова. Снова и снова. И никакой ублюдок, возомнивший себя рыцарем, не сможет этому помешать.
– Спасибо, – тихо говорю я.
Спасибо за ложь во благо.
***
– Эй, просыпайтесь, гниды!
Грубый оклик сопровождается лязганьем металла по металлу. Я со стоном разлепляю глаза и сажусь. Спину ломит, голова ощущается тяжелой, как при болезни, а от застарелого вкуса во рту меня снова начинает тошнить. Огромное везение, что уже нечем.
Коридор между камерами залит тусклым светом, льющимся в единственное окно. Мальчишка-тирон в цементно-серой униформе расхаживает между камер, брезгливо швыряя на пол посуду с кормежкой.
– Жрать, – рявкает он с таким важным видом, словно является самой значимой персоной во всем «Карсум Либертатис».
Меня раздражает его заносчивость, но я до смерти голодна.
Превозмогая тяжесть в теле, я сползаю с койки, и усаживаюсь возле решетки, чтобы дотянуться до миски с невзрачной бугристой массой. Она пахнет и выглядит не лучше, чем то, что ночью вылезло из моей глотки.
Я черпаю ложкой безвкусную пищу, уплетая за обе щеки, как самый изысканный деликатес, но не чувствую насыщения. Склизкие комки валяются в пустоту внутри моего живота, и он протяжно урчит.
В центре «Продукции и репродукции» точно будут лучше кормить. Я навещала там Фаустину. Она хвалилась, что в жизни не видела такого разнообразия блюд, таких сочных, с любовью выращенных фруктов и овощей, таких сладких десертов. На это я ответила, что ее закармливают «на убой».
Как жаль, что я оказалась права!
– Эй, девошка! – окрикивает меня кто-то.
Я отрываюсь от пустой миски, из которой тщетно пытаюсь выскрести еще хоть какие-то крохи, и осматриваюсь, выискивая источник звука. Им оказывается заключенный в камере напротив – сплошь седой, сгорбленный старик с бородой настолько длинной, что она почти достает до бетонного пола. Он дружелюбно улыбается мне почти беззубым ртом, и вдруг толкает свою миску в мою сторону.
– Дерши добавку, – шепеляво говорит он.
Голод во мне оказывается сильнее воспитания, и я сразу же набрасываюсь на чужую порцию. Лишь уничтожив ее, я испытываю раскаяние: я только что оставила этого доброго самаритянина без завтрака.
Без обеда? Без ужина?
Сомневаюсь, что тут трехразовое питание.
– Спасибо, – выдавливаю я и вытираю рот, – но… но как же вы?
Старец глухо смеется в свою кустистую бороду. В ней застряли засохшие ошметки серой массы, вроде той, что я только что проглотила.
– Мне уше не надо, – беззаботно отмахивается он, – мне недолго ошталось.