Смерть ростовщика - стр. 9
Он всегда был рад даже самому бедному покупателю и охотно вступал в разговоры.
Рассказывал Рахими Канд большей частью о случаях из своей жизни или о том, что довелось увидеть или услышать. Однако он, мягко выражаясь, не чурался преувеличений. И, бывало, сочинял такие небылицы, что слушатели рты раскрывали. Рассказывал он красочно, будто в самом деле был очевидцем или даже участником происшествия. Кажется, музыкант-лоточник и сам свято верил во всё, что произносили его уста. Мне больше всего нравились как раз его, похожие на сказки, вымыслы.
Из того, что довелось мне услышать от Рахими Канда, я запомнил два рассказа, и хочу привести их здесь.
Однажды Рахим Канд пожаловался мне на плохие времена, на то, что люди теперь утратили хороший вкус и перестали ценить настоящее искусство.
– Будь у людей вкус, умей они ценить искусство, – начал он, – сумели бы отличить настоящего мастера, оценить его игру и не стали бы плохих музыкантов возносить до небес, а таких, как я, – швырять в пыль!
Все эти ваши прославленные музыканты всего-навсего самоучки, они в глаза не видали хорошего учителя, не знали настоящей школы, выросли на почве искусства, как растёт сама по себе сорная трава в цветнике. Зато они здорово дурачат простаков, расхваливают себя перед неразборчивыми людьми и выманивают у них деньги. А я вот несколько лет обучался у мастеров первой руки, овладел подлинным мастерством и не могу заработать теперь на кусок хлеба, на платье, чтобы прикрыть наготу!
После такого вступления Рахими Канд продолжал:
– Я десять лет обучался и служил у Насруллы, продавца котлов.
Люди называли его для краткости просто Насрулла-Котёл. А он в своё время считался лучшим знатоком Шашмакома*.
Когда я полностью овладел искусством исполнять на тамбуре макомы – они текли из-под моих пальцев, как струи ручья, – мой учитель стал брать меня с собой на пиры. Однажды Насрулло-Котёл взял меня на пирушку, которую устроил зять казикалана в своём саду в селении Хитойон.
Были там и другие певцы и музыканты. Настроив на один лад свои инструменты, мы играли вместе, хором пели и певцы. Увеселение продолжалось до полуночи. Когда гости съели последнее блюдо плова и разошлись кто куда, чтобы поспать, мой учитель обратился к хозяину:
«Если пожелаете и разрешите, мы с моим учеником сыграем для вас отдельно».
Понятно, зять казикалана с удовольствием согласился, и Насрулла велел мне приготовиться для исполнения мелодии Наво**. Я настроил тамбур, учитель взял в руки дойру. Он запел, отбивая ритм, я аккомпанировал ему.
Вдруг прилетели два соловья и опустились на то дерево, под которым сидели мы. Послушали некоторое время наше пение, видно, уловили ритм и принялись щёлкать в такт нашей мелодии. Это ещё более воодушевило моего учителя, он стал состязаться с соловьями, испускал услаждающие слух стоны! Я не отставал и своими умелыми пальцами заставлял дрожать струны тамбура, как струны самого сердца. Слушатели млели от нашей волнующей музыки. Соловьи потерпели поражение в этом состязании – замолкли, а через минуту, ошалелые, кинулись к нам. Один сел на гриф моего тамбура, другой на ободок дойры моего учителя. Все наши слушатели пришли в неистовый восторг, громкая похвала взвилась к самому небу!
Я не сомневался, что такого рода рассказы Рахими Канда далеки от истины, но не подавал вида, что не верю ему, притворялся, будто принимаю всё за чистую монету, ведь почувствуй он с моей стороны хоть малейшее недоверие, очень рассердился бы и, возможно, порвал бы со мной знакомство; во всяком случае, мне больше никогда не довелось бы услышать от него подобной истории.