Сказания древа КОРЪ - стр. 87
Можно только предполагать, какими способностями обладал прекрасный чичисбей. Он разумно держался в тени своей нанимательницы, которая часто повторяла: «Не знаю, как бы я обходилась без Адама». Сопровождающее лицо, бывало, рассеянно роняло никому не понятную фразу, притом, на русском языке, когда рядом находился Игнацы: «Смеялся Лидин, их сосед…». Эта фраза всегда до того была неуместна, что объяснить её можно было лишь признанием за Адамом непостижимой глубины интеллекта. Экс-гувернёр ничем не рисковал – «Графа Нулина», написанного сочинителем Пушкиным, пан Игнацы не читал. Он давно не заглядывал в книги.
Пауза затягивалась. Корчевский Младший рассматривал ногти на пальцах, способных гнуть подковы. Жандарм, переминавшийся с ноги на ногу у двери, решил, что настал благоприятный для него момент прояснить ситуацию.
– Осмелюсь доложить, пан генерал… – унтер явно был сбит с толку «эполетами» на халате. – Молодой пан Корчевский был задержан, когда читал вслух, собирая прохожих, возмутительную поэму «Дзяды» у решётки резиденции наместника его императорского величества в Варшаве. Его доставили в участок, где он плевал на пол и называл пана обер-офицера паном Оприч… паном Опричковским. Потом он показал пану судье… Не смею, пан генерал, даже произнести неприличное слово… Он показал, пшепрошем, это…
Корчевский-отец поморщился, сообразив, что конвоир показывает ему кукиш. Унтер, спохватившись, убрал руку за спину:
– То не вам, пан генерал, от меня. То пану судье от молодого пана.
– И каков приговор?
– За «Дзяды» – добу в криминале, за ту фигуру, – унтер стал было опять складывать пальцы, да вспомнил о приличии, – месяц домашнего ареста. Прошу пана тут расписаться.
Расписавшись в приёмке преступника, хозяин кабинета с сознанием счастливо окончившегося дела, достал из выдвижного ящика стола ассигнацию.
– То вам, пан унтер-офицер, довидзеня.
– Бардзо дзинькую, пан генерал.
Поднадзорный, воспользовавшись тем, что выпал из поля зрения конвоира и родного надзирателя, выскользнул из кабинета. На лестнице столкнулся с горничной, велел принести кофе в библиотеку. Там нашёл вазу со сладостями. Весьма кстати. Матка Кшыся куда-то укатила с Адамом ни свет ни заря. А без неё не обедали.
Как только Збигнев переместился в библиотеку, удивительная метаморфоза произошла с ним. Наедине с самим собой он будто сбросил шутовскую личину. Похоже, она служила ему своеобразным щитом. Он превратился в поглощённого какой-то возвышенной мыслью молодого человека. Несколько грубые черты его лица облагородило выражение сосредоточенности. Даже щегольской летний сюртук будто изменил покрой, приобрёл строгость.
Опорожнив вместительный кофейник и расправившись с содержимым вазы, возмутитель спокойствия стал ходить вдоль полок, вслух нахваливая матку за пополнение библиотеки новыми изданиями. Старожилы прошлого века потеснились, дав место всем польским и ввезённым из-за рубежа книгам любимого в этом доме изгнанника Мицкевича. А вот новый сборник лирика Юлиуша Словацкого. Не забыт историк Лелевель. В простенке между застеклёнными шкафами молодой Корчевский обнаружил пейзаж Михайловского. Раньше этой картины здесь не было. На опущенную крышку белого кабинетного рояля брошены были раскрытые ноты. Заглянул – ноктюрн до минор Шопена. Подумалось: это ведь не просто музыка, живопись, стихотворные и прозаические строки. Это исполненная романтизма программа национального воспитания. В произведениях искусства и литературы только и живёт независимая великая Польша, чья реальная территория поделена между тремя сильными державами. В библиотеках и музеях, на вернисажах, в костёле он, Збигнев Корчевский, неистовый поляк душой, восполняет силы, необходимые для борьбы, которую поклялся перед алтарём в Ченстохове довести до конца. Нет, он и его товарищи теперь торопиться не будут. Торопливость погубила восстание 1830 года. Ошибок повторять нельзя.