Синий цвет вечности - стр. 2
– Не бойся! Я не ревную.
Он рассмеется как бы легко.
– Потом поедем в Булонский лес? – спросит она по обыкновению.
Она любит эти прогулки с ним в экипаже в Булонский лес – после пылких объятий, которые он про себя зовет лишь плотскими утехами… Ей нравится хвалиться им перед подружками, которых там много. Он вспомнил свой бювар и рукопись, скрытую в ней… Так устроен мир! Один ложиться в землю, а другой едет с женщиной в Булонский лес.
Воспоминания есть некая обреченность сознания. Мы обречены вспоминать…
Сцена, что открылась его взору, была чисто театральной.
5 сентября 1836 года они с Лермонтовым стояли на Елагином острове, у дворца, где шел традиционный Храмовый бал ее величества Кавалергардского полка (шефом полка значилась сама императрица Александра Федоровна). Бал проводился каждый год в этот день, и всегда собирал много народу. Они сами только что вышли из дворца и углубились в деревья, за дорогой, по которой ко дворцу, одна за другой, подъезжали кареты, разбирая гостей бала. Бал кончался. Хотя музыка еще вылетала из дверей и с ней отдающий крепкими французскими духами, запах грез… Вид двух корнетов лейб-гвардии Гусарского, молча стоящих в тени за дорогой, не был чем-то необычным.
– Может, поедем? – спрашивал Алексей.
– Нет. Ты торопишься?
– Но, может, он отбыл уже?..
– Нет. Я ж сказал тебе – я видел его карету.
Если Миша был не в духе, не стоило перечить ему.
– Ты уверен, что это – его карета?..
– Ты вправду не торопишься?
– Я ж сказал.
Они как бы теснили друг друга словами. Была такая манера.
Лермонтов был мал ростом, коренаст, угрюм и явно недоволен собой.
– Нас обещал Соллогуб представить друг другу, – пояснил он с неохотой. Ты точно не торопишься?
– Я ж сказал – не тороплюсь.
– Как хочешь!.. Его жена, говорят, впервые в свете после родов.
– Все правильно! Только не впервые! – откликнулся Столыпин.
– Правда? Поезжай!
– Я ж сказал тебе – никуда не тороплюсь!
Они считались кузенами, хотя, было сложное родство: он приходился Михаилу двоюродным дядей, – вечная путаница с родственниками. Но он был на два года моложе Лермонтова, и тот держался, как старший.
Из полутьмы, накрывавшей постепенно Елагин остров, – из дверей дворца вывалился еще один офицер. Спиной и продолжая раскланиваться с кем-то.
– Ой, а я Вас потерял!
Это был Трубецкой Александр, кавалергард. Их общий приятель.
– А-а, «Бархат»! – поздоровался Лермонтов мрачно. – А зачем ты нас искал?
– Э-эй! Ты не должен меня так называть! И вообще афишировать, что знаешь это прозвище! Не дай Бог! – испугался Трубецкой.
– А я не афиширую!
Хотя это знали решительно все. «Бархатом» Трубецкого назвала так сама, императрица российская Александра Федоровна, в кружок развлечений которой он вписался не так давно, но занял в нем достойное место. И кличка удержалась. «Бархат» – значит, бархатные глаза. В самом деле были почти бархатные.
– Ты Соллогуба не встретил? – спросил Лермонтов.
– Он там помешался на какой-то барышне. Не отрывается. По-моему, одна из Виельгорских. Жениться собрался, что ли?
– А-а… Это мы знаем! – сказал Лермонтов.
– Что ж! бывает! – подхватил Столыпин.
– Но потом проходит! – заключил Лермонтов.
– А первую пару вечера вы уже видели? – осклабился Трубецкой.
– Какую? – спросил Столыпин.
– Пушкин с женой. Уморительное зрелище!