Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - стр. 11

Когда такая гусеница достигает своего полного роста, она строит себе жесткий и блестящий кокон, овальный и яркий, как серебро, затем она сбрасывает предыдущую кожу и преображает себя в косточку/куколку. Этой косточкой она пребывает до середины августа, когда становится бабочкой редкой красоты. На серых крыльях мы видим розовые пятна. Днем бабочка спокойна, а ночью тревожится, и мечется, и летает очень быстро.

Так метаморфоз стал религией Сибиллы Мериан: наука и служение божеству соединились. Иисус, ты создатель вселенной! твоя мудрость побуждает меня воспеть чудеса, созданные тобою, и наблюдать прекрасный мир цветов. Твоя мудрость – причина, что я ценю твои создания и прилежно наблюдаю все, что выползло из земли. Взгляните на травы, которыми он питает червей: каждая цветочная ветка, каждый кустик кормит тысячи животных. Взгляните на мерзкую личинку и на ее прекрасную пурпурную одежду: на ней блестит золото и серебро, она одета в жемчуга. Мягкий бархат, чистые шелка создают ей новую одежду. Милостивый Бог, и с нами ты так поступишь в свое время.

Ей представлялось, что и человек, подобно увлекшим ее чешуекрылым, проходит через стадии своего существования. В земной жизни он червь. Умерший человек для Мериан подобен состоянию лярвы, куколки, в то время как явление яркокрылой бабочки – символ воскресения, начало истинной жизни за гробом.

Мать умерла в январе.

Эта фраза образовывалась, загустевала во мне, как река, много лет: сначала вместо этих простых, и прямых, и правдивых слов во мне дымилась серая дыра, вроде полыньи.

Полынья дышала послесмертьем.

Я не могла этого выговорить, никому не могла сказать о произошедшем с нами позоре, о том, что я не остановила ее от исчезновения, впрочем, стоит добавить, что никому это не было особенно интересно, никто на самом деле не хочет знать/слышать смерть.

Город стоял серый и плотный, ему было трудно дышать, мне было трудно дышать в нем. До этого Сибилла Мериан три года леденела в параличе. Паралич развился из труда, странствий, малярии, одиночества, разорений, надежд. Я сидела возле нее, разделяя ее безмолвие и неподвижность, разбирая ее бесконечные записки и счета, мы утопали в долгах. По столу перекатывались замершие куколки и тлеющие жуки.

Гусеницы буковой серпокрылки были почти созревшими для окукливания, а гусеница боярышникового шелкопряда очень беспокоилась, плохо питалась и скоро окуклилась. Через двадцать дней вылупилась бабочка.

О смерти мы с матерью тоже научились говорить на языке ее куколок.

«Скоро я заползу в землю для окукливания – не плачь не плачь», говорила мне Сибилла в начале своей последней болезни. В моем горле от таких ее шуток разрастался отвратительный липкий гриб страха, и стыда, и слез, потому что, конечно, никакие это были не шутки. Мы обе понимали, чтó нам предстоит, и будущее испытание как-то одновременно сближало и разделяло нас.

Мне становилось все труднее смотреть на нее, ведь я понимала, что скоро ей предстоит оставить меня, предать, превратиться, и от этого во мне росли гнев тоска возмущение.

Теперь метаморфоз казался как-то загадочно и тесно связанным с тем, что должно было случиться и случилось с матерью той зимой.

Шелковичный… Шелковечный… – бормотала я.

В то оказавшееся столь чудовищно важным для нее и для всех них утро Доротея зашла в комнату и поняла, что дела нехороши. На кровати лежала легкая скрюченная вещь, и, увидев ее, но еще не вполне поняв, Доротея Хенрике стала страшно кричать.