Штрафбат для Ангела-Хранителя. Часть вторая - стр. 12
Помолчали. Колька сопел-сопел, да и выдал:
– Бог шельму метит.
– Что, не жалко, что ли? Человек всё же… – сержант Зыкин с осуждением посмотрел на Колю.
– Жалко, не жалко, а вот ты, Лёха, в полку у нас недавно, и многого не знаешь… – Николай посерьёзнел, и обведя взглядом собравшихся, пояснил свою позицию: – а вот те, кто подольше твоего в полку служит, помнят, как он Серёгу Берестовского под трибунал подвёл. Ага.
– Как подвёл-то?
– А так: взлетаем, а он сначала летит вместе со всеми в строю, потом раз: «у меня мотор!» Разворачивается, и на посадку. Садится, техник лезет в мотор, докладывает: «всё в норме!» Раз так у него случилось, второй… А на третий раз Шелестов на него дело – хлоп! И завёл. И в трибунал. Там ему три месяца штафбата и присудили за трусость. А только потом оказалось, что техник у него мудак: там постоянно прокладка в топливной магистрали поперёк потока вставала, и движок начинал сбоить. Причём не на постоянку вставала, а телепалась туда-сюда, туда-сюда! Сбросит газ – она обратно встанет. Вот у него движок-то и сбоил постоянно! А ему штрафбат! – Коля в сердцах плюнул.
– А что дальше было?
– Что, что… Погиб Берестовский. Недели не провоевал в этом штрафбате… – он махнул рукой, и надолго замолчал, затягиваясь очередной папиросой. Кончики его пальцев еле заметно дрожали…
Все присутствовавшие угрюмо замолчали, и только огоньки докуриваемых папирос, скудно освещавшие лица курящих, обозначали стоявших на ветру в темноте людей. Разговор дальше уже не клеился. Не выдержав, некоторые пошли в сторону землянки. За ними потянулись и остальные, спешно дотягивая последние затяжки из папирос, и бросая окурки в ведро с водой.
До ужина оставалось полчаса, и землю надёжно укрыли вечерние сумерки. Лётный состав маялся бездельем – на сегодня уже отлетали, и каждый занимался своим делом.
Толик вытащил гитару:
– Ну что, может, сбацать?
И не дожидаясь одобрения, он брякнул пальцами по струнам, извлекая нехитрый ритм, и заголосил:
– «Раз пошли на дело, выпить захотелось. Мы зашли в шикарный…»
– Да убери ты балалайку свою! Это ты вчера уже бацал! Мы весь твой репертуар уже наизусть знаем – «Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный!» Три аккорда, четыре песни! – несколько человек протестующе заголосили и дружно замахали на него руками.
– Вот ещё! Ну, и не надо! – обиделся Толик Веселовский, и сунул он гитару в руки сержанту Коле Никишину, – на! Держи! Громче всех орёшь. Вот сам и сыграй тогда, может твой репертуарчик народу больше понравится!
– Да я бы и сыграл, дак я этих, как их… нот не знаю! – попытался соскочить с темы Коля.
– Ну так и помалкивай в тряпочку, а то ишь, критик музыкальный нашёлся!
Дружеская перепалка продолжалась бы ещё долго, если бы старший лейтенант Горидзе не встрял между спорщиками:
– Слущай! Ты так громко крычиш, – он повернулся к Толику, – ти хочеш нас всэх перекричат? – и обернувшись к Агнии: – ты гаварыла, что на аккардэоне играла, и ноты знаешь?
– Ну, играла… – растерявшись, произнесла она.
– Так играй жэ! – он вытащил гитару из Колиных лап и сунул её девушке.
– Так как же… Я же не умею на гитаре-то! – она виновато улыбнулась.
– Как нэ умеешь?! Ты же гаварыла, чито пробовала пару раз! – не унимался неугомонный Георгий.
Толик был рад, как паровоз, что внимание переключилось с него на Агнию, Коля тоже был не против, что и о нём временно позабыли.