Широкий Дол - стр. 96
– А дедушка Купер тоже болеет, – сообщил он мне, разглядывая монетки и уже прикидывая, какой пир может устроить себе из сдобных булочек с изюмом и помадки.
– И сильно? – спросила я. Парнишка кивнул, и я решила заехать к Куперу по дороге домой. Он был одним из тех независимых обитателей лачуг, которые сообща разместились на дальнем краю деревни, на самой границе общинных земель. Летом Купер обычно от зари до зари трудился в полях Широкого Дола – жал пшеницу или убирал овощи; а зимой всегда был готов помочь, например, заколоть свинью, за что ему платили добрым куском бекона. У него имелась пара тощих несушек, которые даже иногда неслись, и старая тощая корова, дававшая немного молока. Свой домишко Купер смастерил из бревен, выпрошенных и украденных в нашем лесу, и веток, которые он вполне законно нарезал на общинной земле. Крышу он покрыл тоже ветками и дерном, накопанным на торфянистых болотах. В домике была печка, которую он топил торфом и хворостом (все с общинных земель), и от этого в его жилище всегда было полно дыма. Сидел он на трехногой деревянной табуретке, вырезанной из дерева лет сто назад; ел из деревянной плошки; ложка у него была оловянная, а еду он готовил в горшке на треноге, стоявшей прямо в сложенном из камней очаге над пылающими головнями. И горшок, и тренога были, естественно, насквозь прокопченными, как, впрочем, и тот кусок бекона, что вечно свисал у него с потолочной балки.
Мне такая жизнь казалась жалкой, убогой, но дедушка Купер иной жизни не знал и к ней не стремился; он никогда не пытался найти себе какую-нибудь постоянную работу и никогда никого не называл «хозяином». В своей грязной маленькой лачуге он спал на тюфяке, набитом листьями папоротника, завернувшись в тряпье, но гордо называл себя свободным человеком; и мой отец, который всегда чувствовал гордость других людей и с уважением к этому относился, обращался к нему исключительно «дедушка Купер» и никогда просто «Джон». Точно так же поступала и я.
Соррел устал ждать меня и даже немного замерз, так что я сперва пустила его легким галопом и прокатилась по заснеженной дороге туда и обратно, а потом свернула направо и поехала по тропе, ведущей к лачугам сквоттеров. Заснеженный лес был окутан какой-то волшебной тишиной. Ветви темно-зеленых сосен и елей, украшенные снеговыми шапками, растопырили застывшие ветки, точно острые пальцы. Даже самые маленькие веточки, как и каждая сосновая иголка, были закованы в скользкий ледяной панцирь. Серебристые березы казались серыми на фоне этой льдистой снежной яркости, а стволы буков и вовсе были цвета оловянной посуды. Мне все более отчетливо было слышно, как грохочет подо льдом Фенни на своих каменистых перекатах, и я подъехала ближе, чтобы посмотреть, как таинственно бежит зеленая вода под тонким серебристым льдом, образуя тихие заводи у берега под нависшими белыми гребнями снега.
Снег в лесу был весь испещрен следами зверья. Я заметила два широких круга – следы кролика, пытавшегося спастись от преследований ласки или горностая, маленькие отпечатки лапок которых были тоже отчетливо видны. Были там и лисьи следы, похожие на следы некрупной собаки, и даже размазанный след барсука, который волочил брюхо по снегу, как бы заметая отпечатки собственных лап.