Шестая жизнь - стр. 3
От боли Иван издал глухой стон. Услышав его, один из солдат ВСУ остановился.
– А ну, братва, погодь! – проговорил он, подняв вверх руку.
Его сослуживцы замерли, создавая тишину.
Боец скинул автомат и медленно, словно хищник, крадущийся к добыче, приблизился к расстрелянным.
Сквозь тела боевых товарищей Иван увидел, как ботинок украинского солдата потянулся к Бате, чтобы скинуть его вниз. Животная доза адреналина и кортизола снова захлестнула тело, выключая все чувства. Но что мог сделать Иван в этой ситуации, в которой от него ничего не зависит? Только молить Бога о чуде. И чудо произошло.
Неподалеку разорвались несколько снарядов.
– Гаубицами бьют! Прицельно! – вскричал командир отряда ВСУ.
Украинский солдат отдернул ногу, выпрямился и оглянулся. На горизонте показались российские военные.
– Уходим, братцы! – нервно прокричал кто-то из бойцов.
Отряд ВСУ побежал в сторону леса.
Наконец Иван смог вздохнуть спокойно. Он аккуратно переложил своего командира на землю, поднял его и обнял. Взгляд Ивана снова устремился на все еще крепко сжатую в руке нательную икону, которая в предшествующие страшные минуты была проводником между ним с Богом.
Глава 2
Фауст
Ты кто?
Мефистофель:
Часть силы той, что без числа
Творит добро, всему желая зла.
…
Фауст:
Ты говоришь, ты – часть, а сам ты весь
Стоишь передо мною здесь?
Мефистофель:
Я верен скромной правде. Только спесь
Людская ваша с самомненьем смелым
Себя считает вместо части целым.
Я – части часть, которая была
Когда-то всем и свет произвела.
Свет этот – порожденье тьмы ночной
И отнял место у нее самой.
Он с ней не сладит, как бы ни хотел.
Его удел – поверхность твердых тел.
Он к ним прикован, связан с их судьбой,
Лишь с помощью их может быть собой,
И есть надежда, что, когда тела
Разрушатся, сгорит и он дотла.
«Фауст». Иоганн Вольфганг фон Гёте (перевод: Бориса Пастернака)
Ночь. Полумрак небольшой комнатки деревенского домика наполняется тусклым светом старой керосиновой лампы. Огонь в подобных приборах обычно медленный, размеренный и настолько послушный, что можно с легкостью контролировать силу пламени. Световой рисунок у этих прирученных ламп такой же скучный и однообразный, нагоняющий тоску и клонящий в сон.
В этой же ненормальной горелке пламя было каким-то необузданным, нервным и безудержным, больше похожим на вечный огонь, который, развеваясь на ветру, то яростно вздымается ввысь, воспевая ратные подвиги солдат, то символически опускается вниз, преклоняясь перед светлой памятью павших.
Калейдоскопические переливы красок огня обнажали скромную, почти спартанскую обстановку комнаты, чем-то напоминающей фронтовую землянку. На стене весели иконы и старые фотографии людей в военной форме.
Посередине тесной каморки стоял чудом втиснувшийся деревянный стол, на котором и покоилась та самая волшебная керосинка.
За столом неподвижно и безмолвно сидел Иван. Как и в тот роковой день пятнадцать лет назад, от смотрел на икону, а разум погружен в глубокие размышления. Мужчина пытался понять, погиб он тогда от пуль украинских солдат или остался жив. А может, он умер днем ранее или гораздо позже – пятнадцать лет спустя. А возможно, он до сих пор живет, раз сидит в кресле и, гладя на пламя горелки, рассуждает о бренности человеческого бытия. Что вообще такое смерть: умирание тела или же нечто другое? Можно ли считать способность человека двигаться, говорить, мыслить безусловным признаком жизни (не биологического существования, а именно жизни)?