Шальная магия. Здесь - стр. 16

Другой раз всё время, пока возилась с ужином, выслушивала толстую Людку, снова перегородившую дверь кухни. Переполненная эмоциями, та задыхалась, пересказывая ссору бабки с дочерью. И Люба, стуча ножом или шуруя половником, не в силах была сдержать дрожь отвращения и передёргивала плечами: слушать не хотелось, но и заткнуть разговорчивую соседку сейчас значило спровоцировать ещё один скандал, но уже с другими действующими лицами – собой и Людкой в главных ролях. Потому терпела. Молчала. Кивала, делала вид, что слушает. И, едва закончив, поскорее уходила к себе. Уходила, чтобы поесть в тишине и одиночестве, хоть это и урезало время от тихого вечера со спицами в руках.

Люба готова была и вовсе не браться за вязание, лишь бы не слушать этого причмокивания и жадного Людкиного сглатывания между фразами. Один в один как в фильмах ужасов, когда вурдалак присасывается к шее жертвы и пьёт кровь. Любу опять передернуло.

А ещё обычно необщительный в трезвом виде Димка поскрёбся однажды вечером в дверь.

— Любаш, это я, — тихо и доверительно проговорил в самую, кажется, дверную щель.

Люба как раз гладила. Вздохнула и потянулась к розетке – отключить утюг. Что это именно Димка, она не сомневалась: Тефик молчал, навострив уши, и стоял у самого косяка, принюхиваясь и двигая обрубком хвоста из стороны в сторону. Значит, кто-то знакомый. Свой.

А кто знакомый там мог быть, если называл её «Любаша», а никто из соседей не только так к ней не обращался, но и вообще к ней не заглядывал? Людка и её муж обычно разговоры разговаривали в кухне, Матвеевна – в коридоре, рядом со своей комнатой. Семёныч? Тот вообще раскрывал рот только для дела — поздороваться с бутылкой, а так-то Люба и не помнила его голос. Да и стук был характерный, не стук, а вот как сейчас, словно вороватая мышь скребётся.

Люба вплотную подошла к двери, осторожно открыла и, быстро выскользнув в коридор, закрыла её у себя за спиной – Димку в свою комнату она не пускала. Незачем. У него и своя есть.

Он, как всегда, стоял вплотную, норовя если не зайти, то хоть заглянуть, и всегда демонстративно отступал, показывая, что недоверие Любы и отсутствие гостеприимства его сильно обижают. Вот и сейчас он улыбнулся жалко-укоризненно и спросил с упреком:

— Не пустишь к себе?

Отвечать на подобные вопросы Люба не считала нужным, потому что в Димкину обиду не верила, а укоризной не прониклась, поскольку вины за собой не чувствовала.

— Что хотел? – спросила, вглядываясь в постаревшее лицо мужа.

Его в полутьме коридора видно было плоховато, более того, в таком свете морщины казались глубже, а глаза — совсем запавшими, будто утонувшими в глазницах. Всякий раз, вглядываясь в это лицо, она пугалась – это же и она, Люба, так постарела? И каждый раз себя успокаивала: время безжалостно, да, только к ней оно милосерднее, чем к тому, кто сам себя не любит и не бережёт.

Димка улыбнулся хоть и широкой, но жалкой и насквозь фальшивой улыбкой.

— Да спросить хотел… — начал он неуверенно и прищурился, голову наклонил набок. И осторожно, будто шел ощупью, проговорил: – Старуха… уезжать, что ли, хочет? — и рукой с давно не стриженными черными ногтями махнул в сторону комнаты Матвеевны.

— С чего ты взял? – состроила удивленную физиономию Люба. Не нравился ей этот разговор.