Сезон нежных чувств - стр. 16
– Ничего, – благодушно начал профессор, – в тесноте, да не в обиде.
Это был человек лет пятидесяти пяти, совершенно бухгалтерского вида, с большими залысинами и хотя в костюме из доброго сукна и без нарукавников, но локти пиджака лоснились от многолетнего шарканья по письменному столу. Говорил Пахлеаниди скрипуче-недовольным голосом, так что все, включая несчастных аспирантов, почему-то чувствовали вину за свои тайные прегрешения.
– Здесь, по крайней мере, ещё витает дух науки, а во втором корпусе его никогда не было.
Мнение весьма спорное, но никто не спешил его оспаривать, и профессор, тяжело набрав в грудь воздух, продолжил:
– Итак, будем заниматься здесь. Старосты, попрошу списки групп с отсутствующими на стол без напоминаний.
Списки уже лежали на столе. Он сделал перекличку, хмурясь, разбирая фамилии, отмечая отсутствующих с выражением, которое не предвещает им в будущем ничего хорошего.
– Грамм есть?
– Болеет.
– Разве она предоставила медицинскую справку?
– Нет ещё, – засмущалась староста.
– Тогда надо ставить, как и всем, «н», а не «б». Когда справку принесёт, тогда поставим «болеет», а пока просто «нет».
Читал он сухо, почти сердито, трескучим голосом, используя исключительно математические термины, не позволяя себе отвлечься на какую-нибудь постороннюю историю или, скажем, пошутить, не давая слушателям ни минутки на расслабление. Вследствие малых размеров аудитории дремать тоже оказалось абсолютно недопустимо. Иванпопуло сидел, упершись указательным и средним пальцем в бровь, а большим – в щёку, таким образом раздирая левый глаз, чтобы он случайно не закрылся, правому приходилось моргать за компанию. Досидел до перерыва и ушёл, но профессор заметил, что в аудитории стало не так тесно, и снова провёл перекличку, обнаруживая фамилии беглецов.
– С этими голубчиками разговор состоится отдельный, – пообещал он ехидно, – а с вами продолжим наши изыскания далее.
Однако настроение профессора из-за бегства дезертиров оказалось безнадёжно испорченным. К тому же Пахлеаниди был хроником по многим болезням, ему и без того тяжело, а тут…
– Вот мы, старшее поколение, скоро уйдём на покой, – проговорил он дребезжащим голосом, оборвав лекцию на полуслове, прикрыв глаза тонкой синеватой пленкой века и морщась, видно, от боли. – А кому передавать дело, позвольте вас спросить? Некому, абсолютно некому.
Пленка вдруг сдёрнулась с глаз долой, и те, круглые, цвета арбузной корки, беспощадно вцепились в следующее поколение, мелкое, как горох на полу. Женщина с омертвевшим лицом продолжала невозмутимо конспектировать. Аспиранты слились воедино, довольствуясь одним стулом, и возле них образовалось свободное пространство, которое не стремилась занять крайняя к ним комсорг Великанова.
– Кого я вижу перед собой? – всё ещё слабым, вроде даже подобревшим голосом произнёс профессор, раскачиваясь сухопарой фигурой. – Сколько вам лет, студенты-математики? Уже восемнадцать? Девятнадцать? Кому больше? О, двадцать? И что? Чем прославились в ваши годы? Есть у вас статьи в журналах? Победы в международных олимпиадах? Может быть, идеи имеются интересные? А ведь ничего такого нет, я вижу, и оттого мне становится обидно и печально. Урысон создал топологию в двадцать пять лет, а в двадцать семь уже утонул в Бискайском заливе, во Франции. Нет, дорогие мои, с удовольствием позвольте заметить, что вам не суждено утонуть в Бискайском заливе, но от этого никому не делается легче. Блеска радости познания в глазах не заметно, да-с! Вам не только свершить ничего не дано, но даже и порывы неведомы, вот в чем незадача!