Семьдесят семь бантиков - стр. 4
Борис поднялся и поспешил ко льву.
– Понятно…
Оказывается, лев переживал не за себя, а за оленя, клетка которого находилась напротив его.
Около оленя стоял старик и пытался поговорить с животным. Олень слушал, шевелил ушами, но голову не поднимал. Да и не мог он этого сделать, потому что рога, проросшие сквозь прутья на улицу, застопорили голову в очень неудобном положении.
Петрович усердно тянул за цветные, от бантиков, рога вверх.
– Вы зачем сюда пришли? – голос прозвучал очень резко.
Старичок вздрогнул, оглянулся. Толстяк стоял рядом и пытался пузом оттеснить Петровича от священного животного.
– Дак это… жалко скотину.
– И поэтому вы решили оторвать ему голову?
– Это ж морока какая, всю жизнь видеть звезды только в лужах.
Толстяк оглянулся, ему очень не понравилось стариковское сердоболие.
– Дед, ты организовал очередь. У каждого человека есть сокровенное желание, а ты мешаешь. Нехорошо.
Дед оглянулся – рядом никого не было. Элис топталась у клетки с волком. Дед хотел поспорить с толстяком, но решил не тратить сил и времени, и вместо этого сказал совсем другое.
– Вы кто?
Борис издал какой-то странный звук, похожий на жужжание пчелы, и шагнул вперед.
– Я требую, чтобы ты покинул зверинец.
– Не очень-то вежливо.
– Дед! Если есть желание – загадывай, если нет – уходи.
– Есть! – Петрович вытянул из кармана синюю ленточку. – Я о квартире мечтаю. Это ж надо горемыке в такую историю вляпаться.
– Его история лучше твоей. Вот у него жильe есть, а у тебя – нет.
– Нет, – согласился Петрович.
– Во! Так кто из вас счастливее?
Дед завязал бант, призадумался:
– Ещe есть банты в продаже?
– Рубль! – Борис вытащил из кармана клубок мятых лент.
Петрович поменял денежку на красную змейку, завязал бант на рогах оленя. Поглаживая мягкую шeрстку на лбу, грустно добавил:
– За твою свободу. М-да, у каждого своя история.
Историю оленя никто не знал, даже он сам. С детства он помнил только обрывки беспокойного сна, повторяющегося каждый день. Самый удивительный фрагмент – тeплое молоко матери, оно скапливается в уголках его губ, скатывается по щеке, а мамин шершавый язык ловит струйку, еe мягкие губы касаются лба, целуют нежно, долго, тепло. А потом время разорвало жизнь по линии горизонта; мать ушла туда, а он остался здесь. После этого завыла утомительная песнь одиночества. В одну кучу свалились сотни молчаливых дней, тяжeлых ночей. Постепенно разрастались рога, искривлялась спина, глаза косили в поисках звeзд, живших в капельках росы. А кругом – ни врагов, ни друзей, только жуткий скрип колeс, пыль бесконечных дорог, сотни миллионов разных ног: в сандалиях, тапках, сапогах…
На противоположной стороне свирепо зарычал лев. Он коротко бил лапой по доскам пола, когтями снимал стружку и мотал головой.
Дождавшись, когда толстяк отойдет ко льву, Элис присела на корточки перед оленем. Потом встала на колени. Так и есть: грустные голубые глаза.
– Здравствуйте, – сказала девочка, и попыталась снять с ресниц животного налипший шарик чертополоха.
Олень моргнул. О ржавые металлические прутья, зашуршали рога. Они мешали увидеть человека в белых туфельках. Олень медленно пошевелил губами.
– Вы меня слышите?
Олень прислушался к шороху слов.
– Вы выполните мое желание? – не унималась девочка.
«Выполню!» – подумал олень.