Семь сувениров - стр. 16
Краснов подошел к письменному столу, сел на стул, включил настольную лампу. Комнату залил нежно-зеленый приглушенный свет. Николай снова бросил взгляд на стопки книг и альбомов. Глаз опять остановился на «Братьях Карамазовых». Ниже он разглядел «Бесов», «Преступление и наказание». Почему Волков сложил эти книги на столе? Намеревался перечитать… или использовать какие-то цитаты в своих произведениях? Возможно, после «Семи сувениров» он хотел начать какой-то другой роман. Все это осталось позади, было скрыто от исследователей в далекой, зыбкой неизвестности…
Волкова нашли в этой квартире, в гостиной около дивана, спустя два дня после того, как с ним случился сердечный приступ. Он лежал здесь мертвый, и никто об этом не знал… Два дня ему никто не звонил… Два дня никто не интересовался его судьбой…
Чем глубже пробирался Краснов в это дело, тем больше неразрешимых вопросов возникало перед ним, тем сильнее он запутывался. Но одновременно с каждым часом ему становилось все интереснее. Он все сильнее ощущал, что находился на грани – между провалом и успехом. Так было заманчиво вытащить все эти тайны из глубин. Так было азартно открыть миру истинный портрет писателя. Он уже не мог остановиться…
Недалеко от стола, в правом углу кабинета, Краснов разглядел телевизор, а под ним – старый японский видеомагнитофон. На полочках под телевизором было множество видеокассет. Краснов подошел, сел на корточки и стал перебирать кассеты одну за другой. Здесь были в основном фильмы 1980-х, клипы групп Ленинградского рок-клуба, бесконечные интервью с самыми знаменитыми личностями того же периода.
Николай потянулся к телевизору и нажал на кнопку «вкл». Затем он заметил, что в видеомагнитофон вставлена кассета. Он тут же включил его. На экране вспыхнуло изображение какой-то комнаты. По стенам были развешаны старые игрушки – куклы, медведи. Все они были либо проткнуты ножами, либо повешены словно висельники. Потом появился какой-то человек с простреленной головой. Что он говорит, было не слышно. Потом он потянул за провод, и раздался звук. Полилась какая-то мертвая, черная музыка. На экране появился лес, все было покрыто снегом. По лесу носились какие-то безликие люди. Они били, таскали за руки и за ноги какого-то типа, которого за кадром называли «лжетуристом». Весь недолгий фильм обезумевшая толпа сумасшедших носилась по лесу без всякой цели, по сути не понимая, куда бежит. Одна группа безумцев сливалась с другой. Одни становились другими. То и дело из группы выделялись отдельные фигуры, изображавшие индивидуальности, но тут же их поглощала толпа, превращая в месиво, в безликие объекты. Лжеиндивидуальность соединялась с толпой. И так до бесконечности. Точнее, без определенного конца. На пустой коробочке кассеты Краснов разглядел название фильмов – «Лесоруб» и «Санитары-оборотни». Это была кассета с короткометражками Юфита. На последнем коротком кадре Краснов разглядел мертвого, забрызганного кровью моряка, а потом огромный белый лайнер плыл по морю, покачиваясь на неспокойных волнах. Краснов подошел к телевизору и выключил его. В сердце при этом что-то сильно щелкнуло и сжалось. Перед глазами возникло лицо Вити Некрасова. Лес, снег, кровь.
Иллюзорный перевернутый мир, придуманный постмодернистскими мыслителями ХХ века, был очень заманчивым. Он создавал бесконечное множество вариантов самых фантасмагорических возможностей для не существующих в действительности людей. Если люди принимали иллюзию всерьез, они становились ее частью, а значит, их больше не было не только в материальной реальности, но и в вечной, трансцендентной. Больше столетия люди жили в двух мирах и между двух миров. Мир телевидения, мир кино, не такой живой, как в театре, а за прозрачным экраном плоский мир стал для людей таким же буквальным, как и мир неплоский. Многие из людей перестали улавливать разницу. Человечки на экране были такими же реальными, как человечки из соседнего дома или с соседней улицы. Они страдали, болели, умирали, они испытывали холод, голод, но он был как бы понарошку. Постепенно это понарошку стало переползать в реальный мир. Люди перестали ощущать разницу, перестали отличать плоское от неплоского. Эти два мира, слившиеся в единый поток, превратили людей в объекты. Улица – это экран. Дом – это экран. Театр – это экран. Все – экран. Все – неживое. Все – не учитывается. Боли нет. Нет горя. Нет сочувствия. Нет жизни. Ничего нет. В несуществующем мире людей лепят как из пластилина другие несуществующие люди. Лепят лишь для того, чтобы подменить себя на этого вылепленного свежего человечка, чтобы инкарнироваться в нем и продолжить свой черный, пустой, бессмысленный путь. Пластилиновым пустышкам нравится быть пустыми, нравится слушать других, нравится не иметь собственного мнения, нравится поклоняться новым пластилиновым кумирам. Это становится нормой. Это становится новым каноном.