Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга - стр. 17
Утерся, литератор! Положил на стол еще несколько писем и вышел. Что ему делать? И Фогель подождет заодно. Он старик добрый, воспитанный, скромный – точно уж не обидится.
Но бедный Иван Сибиряков – таких денег на руках сейчас нет, жалование вытребовано вперед недавно, и при собственной хорошо известной любви к мотовству можно и вовек не собрать! Разве что подпиской попробовать? История попала в газеты, доброхотов может сыскаться немало…
Милорадович окунул перо в чернильницу, открыл памятную книжку. Время вытребовать Федора Глинку из полка к себе, в чиновники для особых поручений – вон сколько дел уже для передачи ему записал. Помешкал немного, прежде чем записать и поручения Фогелю – стоит ли доверять бумаге? Но книжка всегда при себе, так что за печаль?
Записав, отложил перо, спрятал книжку в карман и поднялся. За широкими окнами – панорама Невского проспекта, масляные фонари в промозглом тумане. Да, в Петербурге никогда по-настоящему светло не бывает. Мертворожденный город, отстроенный Петром Великим в недобром месте на болоте. Исконных обитателей вытравили, силком загнали новых людей. Сколько трупов уложено в эту землю – не диво, что светло не бывает, земля ведь все помнит. То ли дело – рассветы Италии, ледяной блеск альпийских перевалов или звездные полночи летней Малороссии. А какая золотая осень стояла в Тарутино! И всю дорогу от Бородина летали по воздуху липкие паутинки. На минуту прикорнешь, присев на лафет, разбудят от греха, чтоб не упал под колеса – и четверть часа потом отплеваться не можешь. Зато уж глаза продираются в лучшем виде, и видно яркую, прозрачную и светлую раннюю осень.
Милорадович встряхнулся, повел плечами. Не рано ли к воспоминаниям? Что это – зимний Петербург, бумажная скука, или вправду состарился? На свете пожито полвека без малого, но сам же давеча говорил детишкам о Суворове, а светлейшему тогда седьмой десяток шел. Правда, Суворов всю жизнь провел либо в войнах, либо в деревенском отдыхе, а здесь, за бумагами и гражданской службой, от интриг и забот постареешь до времени. Но ведь живут же люди! Кто из канцеляристов говорил о старых прожектах газового освещения? Надо бы велеть отыскать их и глянуть. Может, посветлей будет, а может, и вздор окажется.
Зашипели, собираясь ударить, часы – на столе, стене, на полке камина, в вазе с цветами за отодвинутым к стенке экраном, невинная слабость, малая часть коллекции, перенесенная в канцелярию из дому. Почти так же тревожно, с беспокойством и ожиданием, скрипнула дверь кабинета, и глаза у камердинера, черные, как маслины, и на оливково-смуглом круглом лице, тоже показались неспокойными.
– Что там, душа моя Тарантелли? Пришел кто?
– Si, signore24… Ее сиятельство графиня Потоцкая с дочерью.
«Многие, как я, созерцали этот фонтан, но они ушли, и глаза их закрыты навеки», – всплыла отчего-то в голове строчка из Мура, давным-давно читанная кузеном Григорием.
Графиня Софья Константиновна, всем известная, но ни разу не пойманная за руку ведьма, была когда-то charmante25, да и осталась обворожительной, хотя время ее не пощадило. Изнуренное лицо строгой греческой красоты, темный бархат и белые кружева, из-под модного тока – пышные черные локоны, седина на которых заменила старинную пудру. И взгляд огненных глаз – беспокойный, но безгранично уверенный в способности по-прежнему поражать. Крест святого Иоанна Иерусалимского ощутимо шевельнулся под галстуком. Хорошо, что он чувствует темные чары и умеет им сопротивляться – старуха очень сильна, и не только в обольщении мужчин.